Неточные совпадения
— Не ты, так другие
пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом
деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое
дело!
«Банный
день» справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда не было зятя, первыми
шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками
шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей не считались.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было. В другой бы
день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего было и думать: кто же
пойдет в банный
день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
— Уж и что мы наделали!.. Феня-то сбежала в Тайболу… за кержака, за Акиньку Кожина… Третий
день пошел…
Утром на другой
день Карачунский
послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному
делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
— И любезное
дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни
идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни есть хуже, да еще с седла хотели стащить…
Несколько
дней после такой оказии Лучок высиживал в кабаке Ермошки, а потом
шел к Родиону Потапычу с повинной.
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей не знали, куда деваться, и
шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено
дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
Кроме всего этого, к кабаку Ермошки каждый
день подъезжали таинственные кошевки из города. Из такой кошевки вылезал какой-нибудь пробойный городской мещанин или мелкотравчатый купеческий брат и для отвода глаз сначала
шел в магазин, а уж потом, будто случайно, заводил разговор с сидевшими у кабака старателями.
Дело в том, что преступников сначала вели, привязав к прикладу солдатского ружья, и когда они не могли
идти — везли на тележке и здесь уже добивали окончательно.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом
послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем
дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
Мыльников с намерением оставил до следующего
дня рассказ о том, как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама
послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Дела у Кишкина
шли ни шатко ни валко.
Дело все-таки
шло очень недурно и «оправдывало себя».
— Ужо погодите, управлюсь с
делами, так в первой голове
пойду.
Зачем шатался на прииски Петр Васильич, никто хорошенько не знал, хотя и догадывались, что он спроста не
пойдет время тратить. Не таковский мужик… Особенно недолюбливал его Матюшка, старавшийся в компании поднять на смех или устроить какую-нибудь каверзу. Петр Васильич относился ко всему свысока, точно
дело шло не о нем. Однако он не укрылся от зоркого и опытного взгляда Кишкина. Раз они сидели и беседовали около огонька самым мирным образом. Рабочие уже спали в балагане.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже, тем медленнее. Мыльников в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало
делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно было и теплую одежду, и обувь, а осенний
день невелик. Даже Мыльников задумался над своим диким предприятием. Дудка
шла все еще на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
Зимой же половина россыпи была вскрыта, и верховик
пошел на плотину, так что зараз делалось два
дела.
— Видит, говоришь? — засмеялся Петр Васильич. — Кабы видел, так не бросился бы… Разве я дурак, чтобы среди бела
дня идти к нему на прииск с весками, как прежде? Нет, мы тоже учены, Марьюшка…
Первым
делом он
пошел посоветоваться с Дарьей: особенное
дело выходило совсем, Дарья даже расплакалась, напутствуя Ермошку на подвиг. Чтобы не потерять времени и не делать лишней огласки, Ермошка полетел в город верхом на своем иноходце. Он проникся необыкновенной энергией и поднял на ноги и прокурорскую власть, и жандармерию, и исправника.
— Вот, Оксинька, какие
дела на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы на себе рвет. Ну, да ему все равно не
пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
— Ты чего в самом-то
деле к бабе привязался, сера горючая? — накинулся Матюшка на гостя. —
Иди своей дорогой, пока кости целы…
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей шкуре выезжает. Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому как она ему совсем не к рукам. Понял?.. Лучше всего в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот денег добудем, и все как по маслу
пойдет. Уж я вот как теперь все это
дело знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня как на ладонке…
— Наплюй на него, Наташка… Это он от денег озорничать стал. Погоди, вот мы с Тарасом обыщем золото… Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото нашли… Вся Тайбола ума решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих
послал в Тайболу: наша, слышь, дача. Что греха у них, и не расхлебать… До драки
дело доходило.
На Сиротке догадывались, что с Петром Васильичем опять что-то вышло, и решили, что или он попался с краденым золотом, или его вздули старатели за провес. С такими-то
делами все равно головы не сносить. Впрочем, Матюшке было не до мудреного гостя:
дела на Сиротке
шли хуже и хуже, а Оксины деньги таяли в кармане как снег…
— Не твое
дело… Проваливай. А ты, Ганька, тоже с ним можешь
идти, коли глянется.
Петр Васильич остался, а Матюшка
пошел к конторе. Он
шел медленно, развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы. Семеныч теперь у своей машины руководствует, а Марья управляется в конторе бабьим
делом одна. Самое подходящее время, если бы еще старый черт не вернулся. Под новеньким навесом у самой конторы стоял новенький тарантас, в котором ездил Кишкин в город сдавать золото, рядом новенькие конюшни, новенький амбар — все с иголочки, все как только что облупленное яичко.
— Ну, раньше смерти не помрешь. Только не надо оборачиваться в таких
делах… Ну,
иду я, он за мной, повернул я в штрек, и он в штрек. В одном месте надо на четвереньках проползти, чтобы в рассечку выйти, — я прополз и слушаю. И он за мной ползет… Слышно, как по хрящу шуршит и как под ним хрящ-то осыпается. Ну, тут уж, признаться, и я струхнул. Главная причина, что без покаяния кончился Степан-то Романыч, ну и бродит теперь…
— А мне пора, в сам
деле!.. — поднялся Кишкин. — Только-только успею засветло-то… Баушка,
посылай поклончик любезному сынку Петру Васильичу. Он на Сиротке теперь околачивается… Шабаш, брат: и узду забыл, и весы — все ремесло.
Дела у компании
шли тихо.