В прошлом
году,
зимой — не помню, какого числа
и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу,
и, пришед, застал его сидящим
и головою то в ту, то в другую сторону мерно помавающим.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать
лет. Она выезжала первую
зиму. Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших сестер,
и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую
зиму представились две серьезные партии: Левин
и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Но когда в нынешнем
году, в начале
зимы, Левин приехал в Москву после
года в деревне
и увидал Щербацких, он понял, в кого из трех ему действительно суждено было влюбиться.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в
зиму, ни в
лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках
и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате,
и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах
и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим
и носи добродетель в сердце»; вечный шарк
и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост;
и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.