Неточные совпадения
Старатели промывали борта, то
есть невыработанные края россыпи, которые можно
было взять только зимой, когда вода в забоях не
так «долила».
— Милости просим, — ответил Зыков, не особенно дружелюбно оглядывая нежданного гостя. — Куда поволокся спозаранку? Садись,
так гость
будешь…
В первое мгновение Зыков не поверил и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот говорил с
такой уверенностью, что сомнений не могло
быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал...
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело
такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ
будут сбивать. Теперь у нас весь народ как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— Я-то и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках
был,
так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не ты,
так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов,
так они о нас с тобой плакать не
будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и
будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— Прежде-то что
было, Родион Потапыч! — как-то особенно угнетенно проговорил он наконец, втягивая в себя воздух. — Иногда раздумаешься про себя,
так точно во сне… Разве нынче промысла? Разве работы?
— Скажи, а мы вот
такими строгалями, как ты, и
будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.
Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль
было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает.
Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
— У нас не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь и пить-то… Вот вода тронется,
так тогда поправляться
будем. С голого, что со святого, — немного возьмешь.
—
Есть и
такие: Никифор Луженый, Петр Васильич, Головешка, потом Лучок, Лекандра…
Как ни бился Кишкин, но
так ничего и не мог добиться: Турка точно одеревенел и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это
было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным временем».
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч,
так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
Впоследствии, когда открылось золото, Балчуговка
была запружена, а при запруде поставлена
так называемая золотопромывальная мельница, в течение времени превратившаяся в фабрику.
Нагорные особенно гордились этой церковью,
так как на Низах своей не
было и швали должны
были ходить молиться в Нагорную.
Из всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже
было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью: как стукнет двадцать годков,
так и перестарок.
С первой дочерью Марьей, которая
была на пять лет старше Федосьи,
так и случилось: до двадцати лет все женихи сватались, а Родион Потапыч все разбирал женихов: этот нехорош, другой нехорош, третий и совсем плох.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь
было еще уклонение в раскол, потому что брак
был сводный. Все это
так поразило Устинью Марковну, что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
— Ишь, выискалась?! — ругался Яша. — Бабы должны за девками глядеть, чтобы все сохранно
было…
Так ведь, Прокопий?
Дорога в Тайболу проходила Низами,
так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту, как называли дорогу в город.
Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами и смотрел, как ехал Яша. Это
был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой и какими-то «ядовитыми» глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко
было проехать мимо.
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж
такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое
есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Шишка и
есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!..
Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня
есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
— Заходите, гости
будете, — пригласила старуха, дергая шнурок, проведенный к воротной щеколде. — Коли с добром,
так милости просим…
Двор
был крыт наглухо, и здесь царила
такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже
был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, — не женское дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны
есть муж, он и в ответе.
Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
— Что же, ну, пусть родитель выворачивается с Фотьянки… — рассуждал он, делая соответствующий жест. — Ну выворотится, я ему напрямки и отрежу:
так и
так,
был у Кожиных, видел сестрицу Федосью Родивоновну и всякое протчее… А там хоть на части режь…
Яшей овладело опять
такое малодушие, что он рад
был хоть на час отсрочить неизбежную судьбу. У него сохранился к деспоту-отцу какой-то панический страх… А вот и Балчуговский завод, и широкая улица, на которой стояла проваленная избенка Тараса.
— Правильно, Яша! — поощрял Мыльников. — У меня в суседях место продается, первый сорт. Я его сам для себя берег, а тебе, уж
так и
быть, уступаю…
— Ну вот… — проговорил Яша
таким покорным тоном, как человек, который попал в капкан. — Ну что я теперь
буду делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая…
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят. А что касаемо выдела,
так уж как волостные старички рассудят,
так тому и
быть.
Старик редко даже улыбался, а как он хохочет — Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось
так страшно,
так страшно, как еще никогда не
было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
— Сурьезное дело
есть…
Так и скажи, — наказывал он с обычной внушительностью. — Не задержу…
— Парня я к тебе привел, Степан Романыч… Совсем от рук отбился малый: сладу не стало.
Так я тово…
Будь отцом родным…
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими большими сапогами по налощенному полу с
такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая
была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел на кончик стула и весь вытянулся.
Ограничивающим условием при передаче громадных промыслов в частные руки
было только одно, именно: чтобы компания главным образом вела разработку жильного золота, покрывая неизбежные убытки в
таком рискованном деле доходами с россыпного золота.
Громадное дело
было доведено горными инженерами от казны до полного расстройства,
так что новому управляющему пришлось всеми способами и средствами замазывать чужие грехи, чтобы не поднимать скандала.
Карачунский в принципе
был враг всевозможных репрессий и предпочитал всему те полумеры, уступки и сделки, которыми только и поддерживалось
такое сложное дело.
Но
такое мнение
было несправедливо: Карачунский отлично знал дело и обладал величайшим секретом работать незаметно.
— Вчера у меня
был Родион Потапыч, — заговорил Карачунский без предисловий. — Он ужасно огорчен и просил меня… Одним словом, вам нужно помириться со стариком. Я не впутался бы в это дело, если бы не уважал Родиона Потапыча… Это
такой почтенный старик, единственный в своем роде.
У каждой
такой особы находились бедные родственники, подающие надежды молодые люди и целый отдел «пострадавших», которым необходимо
было скрыться куда-нибудь подальше.
Батюшка, о. Акакий,
был еще совсем молодой человек, которого недавно назначили в Балчуговский приход,
так что у него не успели хорошенько даже волосы отрасти.
Он
был немало смущен
таким редким случаем, когда пришлось разрешать от проклятия.
Обыкновенно, там, в Расее-то, и слыхом не слыхали, что
такое есть каторга, а только словом-то пугали: «Вот приведут в Сибирь на каторгу,
так там узнаете…» И у меня сердце екнуло, когда завиделся завод, а все-таки я потихоньку отвечаю Марфе Тимофеевне: «Погляди, глупая, вон церковь-то…
Помрем,
так хоть похоронить
есть кому!» Глупы-глупы, а это соображаем, что без попа церковь не стоит…
Так в разговорах они незаметно выехали за околицу. Небо начинало проясняться. Низкие зимние тучи точно раздвинулись, открыв мигавшие звездочки. Немая тишина обступала кругом все. Подъем на Краюхин увал точно
был источен червями. Родион Потапыч по-прежнему шагал рядом с лошадью, мерно взмахивая правой рукой.
Он очень полюбил молодого Зыкова и устроил
так, что десятилетняя каторга для него
была не в каторгу, а в обыкновенную промысловую работу, с той разницей, что только ночевать ему приходилось в остроге.
Нижний этаж
был занят наполовину кабаком и наполовину галантерейной и суровской торговлей,
так что получалось заведение вполне.
Детей у них не
было, и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей семьей и имел уже на примете Феню Зыкову.
Так рассчитывал Ермошка, но не
так вышло. Когда Ермошка узнал, как ушла Феня из дому убегом, то развел только руками и проговорил...
— Богатую не бери, а попроще… Сиротку лучше, Ермолай Семеныч, потому как ты уж в годках и
будешь на положении вдовца. Богатые-то девки не больно
таких женихов уважают…
Впрочем, на Низах
было много
таких развалившихся дворов, потому что здесь главным образом царила самая вопиющая бедность.