Неточные совпадения
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же,
в самом-то
деле, достаточно всякого горя
та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх
дном поставим… Уважим
в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а
то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой
в город копотит! Он…
«Банный
день» справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли
в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после всех остальная чадь,
то есть девки, которые вообще за людей не считались.
— Пустой человек, — коротко решил Зыков. — Ничего из
того не будет, да и
дело прошлое… Тоже и
в живых немного уж осталось, кто после воли на казну робил. На Фотьянке найдутся двое-трое, да
в Балчуговском десяток.
Карачунский слушал и весело смеялся: его всегда забавлял этот фанатик казенного приискового
дела. Старик весь был
в прошлом,
в том жестоком прошлом, когда казенное золото добывалось шпицрутенами. Оников молчал. Немец Штамм нарушил наступившую паузу хладнокровным замечанием...
Полное безземелье отдавало рабочих
в бесконтрольное распоряжение компании — она могла делать с ними, что хотела,
тем более что все население рядом поколений выросло специально на золотом
деле, а это клало на всех неизгладимую печать.
Карачунский
в принципе был враг всевозможных репрессий и предпочитал всему
те полумеры, уступки и сделки, которыми только и поддерживалось такое сложное
дело.
Старик не понял и
того, как неприятно было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, —
в глазах Карачунского это
дело было гораздо серьезнее, чем полагал
тот же Родион Потапыч.
Не было внешнего давления, как
в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей не знали, куда деваться, и шли работать к
той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено
дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
Азарт носился
в самом воздухе, и Мыльников заговаривал людей во сто раз умнее себя, как
тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на другой же
день поднял Ермошку на смех
в его собственном заведении.
Вся семья запряглась
в тяжелую работу, а по мере
того, как подрастали дети, Тарас стал все больше и больше отлынивать от
дела, уделяя досуги любезным разговорам
в кабаке Ермошки.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал
в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул
в кабак, будто собирается золото искать
в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем.
Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул,
в чем
дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
— И
то дура… — невольно соглашалась Устинья Марковна,
в которой шевельнулся инстинкт бабьего стяжательства. — Вот нам и
делить нечего… Что отец даст,
тем и сыты.
— Ну, твое
дело табак, Акинфий Назарыч, — объявил он Кожину с приличной торжественностью. — Совсем ведь Феня-то оболоклась было, да
тот змей-то не пустил… Как уцепился
в нее, ну, известно, женское
дело. Знаешь, что я придумал: надо беспременно на Фотьянку гнать, к баушке Лукерье; без баушки Лукерьи невозможно…
Мыльников с намерением оставил до следующего
дня рассказ о
том, как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю
в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Другая беда была
в том, что близилась зима, а зимой или ставь теплую казарму, или бросай все
дело до следующей весны.
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому что
в счастливый
день зашибал рублей до трех, да, кроме
того, наживал еще на своих провесах и обсчетах рабочих.
Дело доходило до
того, что Ястребов жаловался на него
в волость, и Петра Васильича вызывали волостные старички для внушения.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже,
тем медленнее. Мыльников
в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало
делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно было и теплую одежду, и обувь, а осенний
день невелик. Даже Мыльников задумался над своим диким предприятием. Дудка шла все еще на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще
в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
— Ты бы, Родион Потапыч, и
то выгнал Оксюху-то, — советовал подручный штейгер. — Негожее
дело, когда бабий дух заведется
в таком месте… Не модель, одним словом.
Итак, все ресурсы были исчерпаны вконец. Оставалось ждать долгую зиму, сидя без всякого
дела. На Кишкина напало
то глухое молчаливое отчаяние, которое известно только деловым людям, когда все их планы рушатся.
В таком именно настроении возвращался Кишкин на свое пепелище
в Балчуговский завод, когда ему на дороге попал пьяный Кожин, кричавший что-то издали и размахивавший руками.
Несколько месяцев ничего не пил, сберегал каждую копейку, обзаводился платьем, а потом спускал все
в несколько
дней в обществе одной и
той же солдатки, которую безжалостно колотил
в заключение фестиваля.
В ответ слышалось легкое ворчанье Окси или какой-нибудь пикантный ответ. Окся научилась огрызаться, а на
дне дудки чувствовала себя
в полной безопасности от родительских кулаков. Когда требовалась мужицкая работа,
в дудку на канате спускался Яша Малый и помогал Оксе что нужно. Вылезала из дудки Окся черт чертом, до
того измазывалась глиной, и сейчас же отправлялась к дедушке на Рублиху, чтобы обсушиться и обогреться. Родион Потапыч принимал внучку со своей сердитой ласковостью.
— Рассуди нас, Степан Романыч, — спокойно заявил старик. — Уж на что лют был покойничек Иван Герасимыч Оников, живых людей
в гроб вгонял, а и
тот не смел такие слова выражать… Неужто теперь хуже каторжного положенья? Да и
дело мое правое, Степан Романыч… Уж я поблажки, кажется, не даю рабочим, а только зачем дразнить их напрасно.
Когда баушка Лукерья получила от Марьи целую пригоршню серебра,
то не знала, что и подумать, а девушка нарочно отдала деньги при Кишкине, лукаво ухмыляясь: «Вот-де тебе и твоя приманка, старый черт». Кое-как сообразила старуха,
в чем
дело, и только плюнула. Она вообще следила за поведением Кишкина, особенно за
тем, как он тратил деньги, точно это были ее собственные капиталы.
— Господин следователь, вам небезызвестно, что и
в казенном доме, и
в частном есть масса таких формальностей, какие существуют только на бумаге, — это известно каждому. Я сделал не хуже не лучше, чем все другие, как
те же мои предшественники… Чтобы проверить весь инвентарь такого сложного
дела, как громадные промысла, потребовались бы целые годы, и затем…
Вот о чем задумывался он, проводя ночи на Рублихе. Тысячу раз мысль проходила по одной и
той же дороге, без конца повторяя
те же подробности и производя гнетущее настроение. Если бы открыть на Рублихе хорошую жилу,
то тогда можно было бы оправдать себя
в глазах компании и уйти из
дела с честью: это было для него единственным спасением.
— Нет, это не модель, Фенюшка.
Тот же Ганька переплеснет все Степану Романычу… Негоже это
дело. А я
в лучшем виде все оборудую… Я его напугаю, Акинфия-то Назарыча.
Второй крупной новостью было
то, что Карачунский застрелился. Он сдал все
дела Оникову, сжег какие-то бумаги и пустил пулю
в висок. Феню он обеспечил раньше.
Это враждебное чувство к собственному детищу проснулось
в душе Родиона Потапыча
в тот день, когда из конторки выносили холодный труп Карачунского. Жив бы был человек, если бы не продала проклятая Рублиха. Поэтому он вел теперь работы с каким-то ожесточением, точно разыскивал
в земле своего заклятого врага. Нет, брат, не уйдешь…
Перед ним неотвязно стояла вся одна и
та же картина рокового
дня, и он повторял ее про себя тысячи раз, вызывая
в памяти мельчайшие подробности.
Дело было совсем не
в том, что он ссорился с матерью, — за это много-много поворчали бы старики.
Дело кончилось
тем, что она перетащила к себе Петруньку и
в свободное время пестовала братишку где-нибудь
в укромном уголке.
Положим, такого дикого золота еще никто не видал, но чем нелепее слух,
тем охотнее ему верят
в таком азартном и рискованном
деле, как промысловое.
До самого вечера Марья проходила
в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от дороги
в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за
день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге
в Фотьянку, к росстани.
Подозрение на Петра Васильича увеличилось еще
тем, что его видели именно
в этот
день недалеко от прииска, а потом он вдруг точно
в воду канул.
Переговоры с Ониковым по этому поводу тоже ни к чему не повели. Он остался при своем мнении, ссылаясь на прямой закон, воспрещающий старательские работы. Конечно, здесь
дело заключалось только
в игре слов: старательские работы уставом о частной золотопромышленности действительно запрещены, но
в виде временной меры разрешались работы «отрядные» или «золотничные», что
в переводе значило
то же самое.