Неточные совпадения
У Мокрушина, обыкновенно,
душа в пятки.
— Вот эта самая, Степан Романыч… Самая, значит, младшая она у меня
в семье.
Души я
в ней не чаял.
— Парня я выдеру сам
в волости, а вот девку-то выворотить… Главная причина — вера у Кожиных другая. Грех великий я на
душу приму, ежели оставлю это дело так…
Родион Потапыч был рад, что подвернулась баушка Лукерья, которую он от
души уважал. Самому бы не позвать попа из гордости, хотя старик
в течение суток уже успел одуматься и давно понял, что сделал неладно.
В ожидании попа баушка Лукерья отчитала Родиона Потапыча вполне, обвинив его во всем.
Он присел к столу, облокотился и, положив голову на руку, крепко задумался. Семейные передряги и встреча с баушкой Лукерьей подняли со дна
души весь накопившийся
в ней тяжелый житейский осадок.
Только раз
в течение своей службы он покривил
душой, именно —
в пятидесятых годах, когда на Урал тайно приехал казенный фискал.
— Будешь меня благодарить, Ермолай Семеныч! — кричал он. — А твоя красная бумага на помин моей
души пойдет… У волка
в зубе — Егорий дал.
Он тут
в лесу проживал,
душу спасал…
У Кожина захолонуло на
душе: он не ожидал, что все обойдется так просто. Пока баушка Лукерья ходила
в заднюю избу за Феней, прошла целая вечность. Петр Васильич стоял неподвижно у печи, а Кожин сидел на лавке, низко опустив голову. Когда скрипнула дверь, он весь вздрогнул. Феня остановилась
в дверях и не шла дальше.
Когда работа была кончена, Кишкин набожно перекрестился: он вылил всю свою
душу, все, чем наболел
в дни своего захудания.
Оксину
душу осветил внутренний свет, та радость, которая боится сознаться
в собственном существовании.
Рублиха послужила яблоком раздора между старыми штейгерами. Каждый стоял на своем, а особенно Родион Потапыч, вложивший
в новое дело всю
душу. Это был своего рода фанатизм коренного промыслового человека.
Ему случалось бывать
в передрягах, но затеянное Кишкиным дело возмущало его до глубины
души.
Феня отрицательно покачала головой и тяжело вздохнула. Карачунский понял совершавшийся
в ее
душе перелом и не стал больше расспрашивать. Баушка Лукерья втащила самовар.
Устинья Марковна
в глубине
души была рада, что все обошлось так благополучно, хотя и наблюдала потихоньку грозного мужа, который как будто немного даже рехнулся.
— Поди,
в другой раз ночью пригрезится, как полосовал прежде каторжан, — страшно сделается? Тоже ведь и
в палаче живая
душа… а?..
Разговор был вообще несложный. Родион Потапыч добыл из сундука свою «паужину» и разделил с Оксей, которая глотала большими кусками, с жадностью бездомной собаки, и даже жмурилась от удовольствия. Старик смотрел на свою гостью, и
в его суровую
душу закрадывалась предательская жалость, смешанная с тяжелым мужицким презрением к бабе вообще.
В каком-то тумане перед ним пронесся Кожин, потом Фотьянка, и какое-то гаденькое чувство ревности к ее прошлому заныло
в его
душе.
Долго смотрел Кишкин на заветное местечко и про себя сравнивал его с фотьянской россыпью: такая же береговая покать, такая же мочежинка языком влизалась
в берег, так же река сделала к другому берегу отбой. Непременно здесь должно было сгрудиться золото: некуда ему деваться. Он даже перекрестился, чтобы отогнать слишком корыстные думы, тяжелой ржавчиной ложившиеся на его озлобленную старую
душу.
Это новое чувство, граничившее с физической брезгливостью, иногда просто пугало Феню, а любви Карачунского она не верила, потому что
в своей
душе не находила ей настоящего ответа.
Встревоженный Мыльников спустился
в дудку: Окси не было. Валялись кайло и лопатка, а Окси и след простыл. Такое безобразие возмутило Мыльникова до глубины
души, и он «на той же ноге» полетел на Рублиху — некуда Оксе деваться, окромя Родиона Потапыча. Появление Мыльникова произвело на шахте общую сенсацию.
— Опять омманешь, лахудра!.. — ругался Ермошка, приходя
в отчаяние от живучести Дарьи. — Ведь
в чем
душа держится, а все скрипишь… Пожалуй, еще меня переживешь этак-то.
— Нет, братцы, так нельзя! — выкрикивал он своим хриплым кабацким голосом. —
Душа ведь
в человеке, а они ремнями к стене… За это, брат, по головке не погладят.
— Застанем либо нет ее
в живых! — повторял он
в ажитации. — Христианская
душа, ваша высокоблагородие… Конечно, все мы, мужики,
в зверстве себя не помним, а только и закон есть.
У кабатчика Ермошки происходили разговоры другого характера. Гуманный порыв соскочил с него так же быстро, как и налетел. Хорошие и жалобные слова, как «совесть», «христианская
душа», «живой человек», уже не имели смысла, и обычная холодная жестокость вступила
в свои права. Ермошке даже как будто было совестно за свой подвиг, и он старательно избегал всяких разговоров о Кожине. Прежде всего начал вышучивать Ястребов, который нарочно заехал посмеяться над Ермошкой.
Карачунский прошел мимо него
в двух шагах и даже взглянул на него, но таким пустым, ничего не видевшим взглядом, что у Кишкина даже захолонуло на
душе.
Первой мыслью, когда Петр Васильич вышел из волости, было броситься
в первую шахту, удавиться — до того тошно на
душе.
Неточные совпадения
Лука Лукич. Не могу, не могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и
души нет и язык как
в грязь завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте!
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности;
душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Я бы дерзнул… У меня
в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты
души предложил.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват ни
душою, ни телом. Не извольте гневаться! Извольте поступать так, как вашей милости угодно! У меня, право,
в голове теперь… я и сам не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался, каким еще никогда не бывал.
Колода есть дубовая // У моего двора, // Лежит давно: из младости // Колю на ней дрова, // Так та не столь изранена, // Как господин служивенькой. // Взгляните:
в чем
душа!