Неточные совпадения
— Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно
будет, ежели бы им
еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там
еще казенные разведки
были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо
еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ
будут сбивать. Теперь у нас весь народ как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
Как ни бился Кишкин, но так ничего и не мог добиться: Турка точно одеревенел и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении
еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это
было тяжелое наследство, оставленное
еще «казенным временем».
От прежних времен на месте бывшей каторги остались
еще «пьяный двор», где
был завод, развалины каменного острога, «пьяная контора» и каменная церковь, выстроенная каторжными во вкусе Растрелли.
Вторая жена
была взята в своей же Нагорной стороне; она
была уже дочерью каторжанки. Зыков лет на двадцать
был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все
еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае вспоминал про первую: «Это
еще при Марфе Тимофеевне
было», или «Покойница Марфа Тимофеевна
была большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и раз отрезала мужу...
Старик редко даже улыбался, а как он хохочет — Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно, как
еще никогда не
было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Господский дом на Низах
был построен
еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек
было много, а
еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно
был своим человеком.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы
были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал
еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками,
будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Как-то раз один служащий — повытчики
еще тогда
были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели,
выпил грешным делом на именинах да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
— И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня
еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни
есть хуже, да
еще с седла хотели стащить…
Ночь
была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали
еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Кроме своего каторжного начальства и солдатского для рекрутов, в распоряжении горных офицеров находилось
еще два казачьих батальона со специальной обязанностью производить наказания на самом месте работ; это
было домашнее дело, а «крестный» Никитушка и «зеленая улица» — парадным наказанием, главным образом на страх другим.
С водворением на Балчуговских промыслах компанейского дела Родион Потапыч успокоился, потому что хотя прежней каторжной и военно-горной крепи уже не существовало, но ее заменила целая система невидимых нитей, которыми жизнь промыслового населения
была опутана
еще крепче.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее
будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке
еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть?
Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да
еще и то сказать, в Балчугах народ балованный, как раз
еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
— Что мы, разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и другим тоже надо… Как собака лежит на сене: сам не
ест и другим не дает. Продался конпании и знать ничего не хочет… Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто
еще не заработал…
Старуха сдалась, потому что на Фотьянке деньги стоили дорого. Ястребов действительно дал пятнадцать рублей в месяц да
еще сказал, что
будет жить только наездом. Приехал Ястребов на тройке в своем тарантасе и произвел на всю Фотьянку большое впечатление, точно этим приездом открывалась в истории кондового варнацкого гнезда новая эра. Держал себя Ястребов настоящим барином и сыпал деньгами направо и налево.
— Все я знаю, други мои милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича по плечу. — Бабьи бредни и запуки, а вы и верите… Я
еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только и всего. Не положил — не ищи… А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая дома
будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою конпанию: ничего не выйдет, окромя того, что время убьете да прохарчитесь…
—
Было бы что скупать, — отъедается Ястребов, который в карман за словом не лазил. — Вашего-то золота кот наплакал… А вот мое золото
будет оглядываться на вас. Тот же Кишкин скупать
будет от моих старателей… Так ведь, Андрон Евстратыч? Ты ведь
еще при казне набил руку…
В первом пункте разрабатывалась громадная россыпь Дерниха, вскрытая разрезом
еще с зимы, а во втором заложена
была новая шахта Рублиха.
— Годом не упомню, ваше высокоблагородие, а только
еще до воли это самое дело
было, — ответил без запинки Зыков.
Скучно
было в зыковском доме, точно после покойника, а тут
еще Марья на всех взъедается.
Когда Марья выскочила отворить ворота, она
была изумлена
еще больше: с Мыльниковым приехал Кожин. Марья инстинктивно загородила дорогу, но Кожин прошел мимо, как сонный.
Еще больше стоила бы «вскрышка россыпи», то
есть снятие верхнего пласта пустой породы, что делается на больших хозяйских работах.
Сначала Петр Васильич
был чрезвычайно доволен, потому что в счастливый день зашибал рублей до трех, да, кроме того, наживал
еще на своих провесах и обсчетах рабочих.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже, тем медленнее. Мыльников в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно
было и теплую одежду, и обувь, а осенний день невелик. Даже Мыльников задумался над своим диким предприятием. Дудка шла все
еще на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
— Теперь уж скоро жилка
будет, — уверял самого себя Мыльников. — Мне
еще покойный Кривушок сказывал, когда, бывало, вместе пировали. Родион-то Потапыч достигает ее на глыби, а она вся поверху расщепилась. Расшибло ее, жилу…
Мыльников для пущей важности везде ездил вместе с палачом Никитушкой, который состоял при нем в качестве адъютанта. Это производило
еще бо́льшую сенсацию, так как маршрут состоял всего из двух пунктов: от кабака Фролки доехать до кабака Ермошки и обратно. Впрочем, нужно отдать справедливость Мыльникову: он с первыми деньгами заехал домой и выдал жене целых три рубля. Это
были первые деньги, которые получила в свои руки несчастная Татьяна во все время замужества, так что она даже заплакала.
Еще был у меня машинист на Спасо-Колчеданской шахте, Семенычем звать, — хороший машинист, и его Мыльников сманил.
Появление зятя Прокопия
было следствием той же политики, подготовленной
еще с лета Яшей Малым.
Вместо ответа, Семеныч привлек к себе бойкую девушку и поцеловал прямо в губы. Марья вся дрожала, прижавшись к нему плечом. Это
был первый мужской поцелуй, горячим лучом ожививший ее завядшее девичье сердце. Она, впрочем, сейчас же опомнилась, помогла спуститься дорогому гостю с крутой лестницы и проводила до ворот. Машинист, разлакомившись легкой победой, хотел
еще раз обнять ее, но Марья кокетливо увернулась и только погрозила пальцем.
Еще есть белый свет, и не клином сошлась земля.
Кишкин
еще с лета рассмотрел болото в мельчайших подробностях и про себя вырешил вопрос, как должна
была расположиться предполагаемая россыпь: где ее «голова» и где «хвост».
Для Кишкина картина всей этой геологической работы
была ясна как день, и он
еще летом наметил пункты, с которых нужно
было начать разведку.
До обеда
еще прошли всего один аршин, а после обеда началась уже легкая работа, потому что шла талая земля, которую можно
было добывать кайлом и лопатой.
Первый шурф
был пробит
еще до обеда, и Кишкин стал делать пробу тут же около огонька, разложенного на льду.
А деньги можно
будет отдать назад, да
еще с такими процентами, каких никто не видал.
— Разнемогся совсем, братцы… — слабым голосом ответил хитрый старик. — Уж бросим это болото да выедем на Фотьянку. После Ястребова
еще никто ничего не находил… А тебе, Акинфий Назарыч, деньги я ворочу сполна.
Будь без сумления…
Мысль о деньгах засела в голове Кишкина
еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план, как освободиться от своих компаньонов, а главное, от Кожина, которому необходимо
было заплатить деньги в первую голову. С этой мыслью Кишкин ехал до самой Фотьянки, перебирая в уме всех знакомых, у кого можно
было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых не оказалось, кроме все того же секретаря Ильи Федотыча.
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно
было бы перехватить на первый раз, да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится…
Еще уцепится как клещ, и не отвяжешься от него…»
— А такая!.. Вот погляди ты на меня сейчас и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич, да
еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко
было молвить Ястребову-то, так болото-то и мое… а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
— Хорошее дело, кабы двадцать лет назад оно вышло… — ядовито заметил великий делец, прищуривая один глаз. — Досталась кость собаке, когда собака съела все зубы. Да вот
еще посмотрим, кто
будет расхлебывать твою кашу, Андрон Евстратыч: обнес всех натощак, а как теперь сытый-то
будешь повыше усов
есть. Одним словом, в самый раз.
Собственно, логической связи тут не
было никакой, кроме разве того, что на фоне этого налетевшего вихрем богатства
еще ярче выступала своя промысловая голь и нищета.
В шламах оставалось
еще небольшое содержание золота, добыть которое с некоторой выгодой можно
было только при массовой промывке десятков тысяч пудов.
— Хорошо. Работайте… Дня на два
еще хватит вашего золота. А ты, молодец… тебя Матвеем звать? из Фотьянки?.. ты получишь от меня кружку для золота и
будешь доставлять мне ее лично вместо штейгера.
— Куда мы с ребятами-то? — голосила Анна. — Вот Наташка с Петькой объедают дедушку, да мои, да
еще Тарасовы
будут объедать… От соседей стыдно.
— И как
еще напринималась-то!.. — соглашался Мыльников. — Другая бы тринадцать раз повесилась с таким муженьком, как Тарас Матвеевич… Правду надо говорить. Совсем
было измотал я семьишку-то, кабы не жилка… И удивительное это дело, тещенька любезная, как это во мне никакой совести не
было. Никого, бывало, не жаль, а сам в кабаке день-деньской, как управляющий в конторе.
— Бить некому
было старого черта! — вслух ругал Мыльников самого себя. —
Еще как бить-то надо
было, бить да приговаривать: «Не пируй, варнак! Не пируй, каторжный!..»
Со стороны Мутяшки
еще зимой
была устроена из глины и хвороста плотина, а затем вся вода из болота выкачана паровой машиной.
— Пожалеют балчуговские-то о Карачунском, — повторял секретарь. — И
еще как пожалеют… В узде держал, а только с толком. Умный
был человек… Надо правду говорить. Оников-то покажет себя…