Неточные совпадения
А славный стаканчик
есть у
старухи, еще дедовский, граненый, с плоским донышком.
Осенний темный вечер наступил незаметно и затянул все кругом беспросветной мглой — угол навеса, под которым стояли поленницы дров, амбары, конюшни, флигелек, где у
старухи Татьяны Власьевны
был устроен приют для
старух и где в отдельной каморке ютился Зотушка.
Гордей Евстратыч
был вдовец, и весь дом вела его мать, Татьяна Власьевна, высокая, ширококостная
старуха раскольничьего склада; она строго блюла за порядком в доме, и снохи ходили у ней по струнке.
Татьяна Власьевна
была одета в свой неизменный косоклинный кубовый сарафан с желтыми проймами и в белую холщовую рубаху; темный старушечий платок с белыми горошинами
был повязан на голове кикой, как носят старухи-кержанки.
После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой, то
есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая
старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались такие же поклоны от детей, а сам он кланялся в землю своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».
— Да, совсем в худых душах… [То
есть при смерти. (Примеч. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] Того гляди, душу Богу отдаст. Кашель его одолел.
Старухи пользуют чем-то, да только легче все нет.
Девушка иногда сердилась на упрямую
старуху, особенно когда та принималась ворчать на нее, но когда бабушка вставала на молитву — это
была совсем другая женщина, вроде тех подвижниц, какие глядят строгими-строгими глазами с икон старинного письма.
Но
старуха продолжала идти вперед; Старая Кедровская улица
была ей знакома как свои пять пальцев, и она прошла бы по ней с завязанными глазами.
Раньше ночи
были светлые, и
старуха знала каждую доску.
Да, много
было прожито и пережито, и суровая
старуха, сгибаясь под ношей, тащила за собой воспоминания, как преступник, который с мучительным чувством сосущей тоски вспоминает мельчайшие подробности сделанного преступления и в сотый раз терзает себя мыслью, что
было бы, если бы он не сделал так-то и так-то.
Вот те мысли, которые мучительно повертывались клубком в голове Татьяны Власьевны, когда она семидесятилетней
старухой таскала кирпичи на строившуюся церковь. Этот подвиг
был только приготовлением к более трудному делу, о котором Татьяна Власьевна думала в течение последних сорока лет, это — путешествие в Иерусалим и по другим святым местам. Теперь задерживала одна Нюша, которая, того гляди, выскочит замуж, — благо и женишок
есть на примете.
«Уж не болен ли? — подумала
старуха и торопливо зашагала через улицу. — Куда ему эку рань подниматься?.. Может, надо малиной или мятой его
напоить».
С горки отлично можно
было рассмотреть старый брагинский дом, который стоял на углу; из одной трубы винтом поднимался синий дым, значит
старуха затеяла какую-нибудь стряпню.
— Ведь пятнадцать лет ее берег, Гордей Евстратыч… да… пуще глазу своего берег… Ну, да что об этом толковать!.. Вот что я тебе скажу… Человека я порешил… штегеря, давно это
было… Вот он, штегерь-то, и стоит теперь над моей душой… да… думал отмолить, а тут смерть пришла… ну, я тебя и вспомнил… Видел жилку? Но богачество… озолочу тебя, только по гроб своей жизни отмаливай мой грех… и
старуху свою заставь… в скиты посылай…
Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что
старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему
было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон.
Вообще это
была типичная представительница раскольничьей
старухи, заправлявшей всем домом, как улитка своей раковиной.
Конечно, последнего осторожная
старуха никому не высказывала, но тем сильнее мучилась внутренно, хотя Нюша сама по себе
была девка шелк шелком и из нее подчас можно
было веревки вить.
— То-то, поди, соскучились? — отшучивалась Марфа Петровна, стараясь попасть в спокойно-добродушный тон важной
старухи. — Авдотья-то Кондратьевна давненько у вас
была?
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он
был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде
было по колено море. Теперь он не боялся больше ни грозной
старухи, ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шептал он, делая такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать вышло, вот тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
Старухи жили душа в душу целый век, а тут чуть не разодрались из-за пустяков, — это
было настоящее похмелье в чужом пиру.
Это в диалектическом отношении
был очень ловкий приступ, и Татьяне Власьевне стоило только сказать, что, мол, «Пелагея Миневна, вашему горю и помочь можно: сын на возрасте, жените — и заменушку в дом приведете…». Но важеватая
старуха, конечно, ничего подобного не высказала, потому что это
было неприлично, — с какой стати она сама стала бы навязываться Пазухиным?..
«Может, и в самом деле нездоровится», — решила про себя
старуха и
напоила Аришу на ночь мятой.
Старухе стоило больших трудов успокоить невестку и уговорить, чтобы она не доводила дело до Гордея Евстратыча, который, на счастье, не
был в эту ночь дома.
Утром завернула к Брагиным Марфа Петровна, и все дело объяснилось. Хотя Пазухины
были и не в ладах с Брагиными из-за своего неудачного сватовства, но Марфа Петровна потихоньку забегала покалякать к Татьяне Власьевне. Через пять минут
старуха узнала наконец, что такое сделалось с Аришей и откуда дул ветер. Марфа Петровна в таком виде рассказала все, что даже Татьяна Власьевна озлобилась на свою родню.
«Темноту-то нашу белоглинскую пора, мамынька, нам оставлять, — коротко объяснил Гордей Евстратыч собственное превращение, — а то в добрые люди нос показать совестно…» Но провести разными словами Татьяну Власьевну
было довольно трудно, она видела, что тут что-то кроется, и притом кроется очень определенное: с женским инстинктом
старуха почуяла чье-то невидимое женское влияние и не ошиблась.
Татьяна Власьевна заметила, что в последнее время между Гордеем Евстратычем и Аленой Евстратьевной завелись какие-то особенные дела. Они часто о чем-то разговаривали между собой потихоньку и сейчас умолкали, когда в комнату входила Татьяна Власьевна. Это задело
старуху, потому что чего им
было скрываться от родной матери. Не чужая ведь, не мачеха какая-нибудь. Несколько раз Татьяна Власьевна пробовала
было попытать модницу, но та
была догадлива и все увертывалась.
С неожиданно налетевшего горя Татьяна Власьевна слегла в постель и крепко разнемоглась; крепка
была старуха, точно сколоченная, а тут не выдержала.
Из домашних больная позволяла ухаживать за собой только одной Нюше; у невесток своей работы
было довольно, а модницу Алену Евстратьевну
старуха даже на глаза не пускала.
Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна в постели
пила чай, а Нюша сидела около нее на низенькой скамеечке, в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на лицо сына,
старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем; она почувствовала разом, что «милушка» не с добром к ней пришел. И вид у него
был какой-то такой совсем особенный… Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.
Гордей Евстратыч замолчал, подавляя душившую его злобу. Он боялся наговорить лишнего, надеясь уломать
старуху более мирным путем. Начинать свадьбу ссорой с матерью все-таки
было неудобно…
Вся высохшая, с побелевшим восковым лицом и страшно горевшими глазами, Татьяна Власьевна походила на одну из тех подвижниц, каких рисуют на старинных образах. Прежней мягкости и податливости в ней не
было больше и следа; она смотрела гордой и неприступной. И раньше редко улыбавшиеся губы теперь сложились сурово, как у схимницы; это высохшее и изможденное лицо потеряло способность улыбаться. Даже Нюша и та боялась грозной
старухи.
Обиженная и огорченная Алена Евстратьевна принуждена
была на скорую руку сложить свои модные наряды в чемоданы и отправиться в Верхотурье, обозвав братца на прощанье дураком.
Старуха не хотела даже проститься с ней. Отец Крискент проникновенно понял то, что Гордей Евстратыч боялся высказать ему прямо, и, с своей обычной прозорливостью, сам не заглядывал больше в брагинский дом.
Под первым впечатлением Ариша хотела рассказать все мужу, но Михалко
был на прииске; пожаловаться бабушке Татьяне Ариша боялась, потому что
старуха в последнее время точно косилась на нее; пожалуй, ей же, Арише, и достанется за извет и клевету.
Недели через две, как
был уговор, приехал и Головинский. Он остановился у Брагиных, заняв тот флигелек, где раньше жил Зотушка со
старухами. Татьяна Власьевна встретила нового гостя сухо и подозрительно: дескать, вот еще Мед-Сахарыч выискался… Притом ее немало смущало то обстоятельство, что Головинский поселился у них во флигеле; человек еще не старый, а в дому целых три женщины молодых, всего наговорят. Взять хоть ту же Марфу Петровну: та-ра-ра, ты-ры-ры…
Головинский зорко присматривался к брагинской семье, особенно к Татьяне Власьевне, и, конечно, не мог не заметить того двоившегося впечатления, которое он производил на
старуху: она хотела верить в него и не могла, а между тем она
была необходима для выполнения великих планов Владимира Петровича.
— Да, почесть, и разговору особенного не
было, Татьяна Власьевна, — объяснили
старухи, — а приехал да и обсказал все дело — только и всего. «Чего, — говорит, — вы ссоритесь?» И пошел и пошел: и невесток приплел, и золото, и Марфу Петровну… Ну, обнаковенно всех на свежую воду и вывел, даже совестно нам стало. И чего это мы только делили, Татьяна Власьевна? Легкое место сказать: два года… а?.. Диви бы хоть ссорились, а то только и всего
было, что Марфа Петровна переплескивала из дома в дом.
Нюша сидела с ногами на своей кровати и, казалось, ничего не понимала, что творилось кругом; она
была свидетельницей крупного разговора споривших
старух и теперь даже не могла плакать.
Нюша с рыданиями повалилась на свою постель, обхватив обеими руками сунутые ей бабушкой скатерти. Но это молодое горе не в состоянии
было тронуть Татьяны Власьевны, и
старуха уверенно проговорила...
Теперь Гордей Евстратыч боялся всех городских людей как огня и по-своему решился спасти от них последние крохи. Он начисто объяснил свое положение дел Татьяне Власьевне, а также и то, что адвокаты выжмут из него всеми правдами и неправдами последние денежки, поэтому он лучше отдаст их на сохранение ей: со
старухи адвокатам нечего
будет сорвать, потому какие у ней могут
быть деньги.
— Известная вещь: деньги у
старухи, вон она как пришипилась. Ежели бы я до нее имел касательство, так небось все бы отдала. Знаем мы, какая такая ихняя бедность! Побогаче нас
будут… Спасенная-то душа не глупее нас с вами, хоть кого проведет. Только понапрасну она деньги сгноит, вот чего жаль.
Лицо у Михалки
было красное и опухшее, глаза налиты кровью, волосы взъерошены; Володька Пятов
был не лучше и только ухмылялся в ожидании предстоящего боя со
старухой.
«Помутила нашу
старуху Маркушкина жилка, — раздумывал про себя Зотушка, выстрагивая перочинным ножичком тонкую березовую зелинку для новой клетки. — Еще
будет грех с этими деньгами… Фенюшку загубили жилкой, братец Гордей Евстратыч от нее же ушли в землю, племяши совсем замотались, как чумные телята… Ох-хо-хо!.. Ох, неладно, мамынька, ты удумала!»
Между прочим, он особенно любил
петь в длинные зимние вечера стих об «убогим Лазаре»: пусть, дескать, послушает
старуха и мотает себе на ус.
— Я только на время, бабушка, на время, — говорил он для успокоения
старухи. — Дела у меня здесь
есть, так нужно
будет развязаться с ними.
Домой вернулся Косяков точно в тумане: теперь
старуха у него
была в руках, и он ее проберет… Да, отличная штука
будет. По своему обыкновению, Павел Митрич ничем не выдал себя, и даже Нюша не заметила в нем никакой перемены. Он что-то долго обдумывал, а потом разоделся в свои суперики и отправился знакомиться с Пазухиными, которые
были удивлены таким визитом любезного соседа.
— А я… пришел к тебе… не тово… недаром, — признавался Зотушка косневшим языком. — Уж больно меня… старуха-то доехала… Стра-асть доехала!.. Хоть вот сейчас ложись… и помирай! Вот я и пришел к тебе… дельце маленькое
есть…
— А
есть у
старухи деньги?