Неточные совпадения
Засыпая в своей кровати крепким молодым сном, Нюша каждый вечер наблюдала
одну и ту же картину: в переднем углу, накрывшись большим темным шелковым платком, пущенным на спину в два конца,
как носят все кержанки, бабушка молится целые часы напролет, откладываются широкие кресты, а по лестовке отсчитываются большие и малые поклоны.
— Феня такая счастливая… — с подавленным вздохом проговорила Нюша, ворочаясь под ситцевым стеганым одеялом. — У ней столько
одних шелковых платьев, и все по-модному… Только у нас у
одних в Белоглинском заводе и остались сарафаны. Ходим
как чучелы гороховые.
Онемела Татьяна Власьевна, жаром и холодом ее обдало, и сама она тихо-тихо поцеловала Поликарпа Семеныча, всего
один раз поцеловала, а сама стоит пред ним,
как виноватая.
Так они и зажили, а на мужа точно слепота
какая нашла: души не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все
одно приговаривает: «Милушка моя, не согрешишь — не спасешься, а было бы после в чем каяться!» Никогда не любившая своего старого мужа, за которого вышла по родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всем жаром проснувшейся первой любви.
«А все золото поднимает… — подумал невольно Брагин, щупая лежавшую за пазухой жилку. — Вуколу-то Логинычу красная цена расколотый грош, да и того напросишься, а вон
какую хоромину наладил! Кабы этакое богачество да к настоящим рукам… Сказывают, в
одно нонешнее лето заробил он на золоте-то тысяч семьдесят… Вот лошадь-то
какая — зверь зверем».
Гордей Евстратыч кое-как огляделся кругом: было темно,
как в трубе, потому что изба у Маркушки была черная, то есть без трубы, с
одной каменкой вместо печи.
Больной недоверчиво посмотрел на своего собеседника, потому что все его богословские познания ограничились
одной Исусовой молитвой, запавшей в эту грешную душу,
как падает зерно на каменную почву.
Снохи втягивались в порядки брагинского дома исподволь и незаметно делались его неотъемлемой составной частью,
как члены
одного живого организма.
Делать нечего, Марфа Петровна рассказала все, что сама знала, и даже испугалась, потому что совсем перетревожила старуху, которая во всем этом «неладно» видела только
одну свою ненаглядную Дунюшку,
как бы ей чего не сделали в чужом дому, при чужом роде-племени.
Одним словом, Марфа Петровна возвратилась домой с богатым запасом новостей, который еще увеличился дорогой,
как катившийся под гору ком снега.
Зато прислуге, особенно подручным по лавке и кучерам, крепко доставалось от его скорости; поэтому у него кучера славились
как самый отпетый народ, особенно
один, по прозванию Ворон, любимец Силы Андроныча.
Это был мрачный субъект, черный,
как цыган, и с
одним глазом.
В брагинском доме было тихо, но это была самая напряженная, неестественная тишина. «Сам» ходил по дому
как ночь темная; ни от кого приступу к нему не было, кроме Татьяны Власьевны. Они запирались в горнице Гордея Евстратыча и подолгу беседовали о чем-то. Потом Гордей Евстратыч ездил в Полдневскую
один, а
как оттуда вернулся, взял с собой Михалка, несколько лопат и кайл и опять уехал. Это были первые разведки жилки.
Маркушка, добывая золото, сделал небольшой забой, то есть боковую шахту; но, очевидно, работа здесь шла только между прочим, тайком от других старателей, с
одним кайлом в руках,
как мыши выгрызают в погребах ковриги хлеба.
— Ах,
какой же ты, право, непонятный… Знамо дело, что не дадут. Я уж тебе говорил, что надо под Шабалина подражать… он тоже на жилке робит, а списывает золото россыпным… Есть тут
один анжинер — тебе уж к нему в правую ногу придется…
— А Лапшин, Порфир Порфирыч… ты не гляди на него, что в десять-то лет трезвым часу не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх,
как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то… только
одно помни: ни в чем не перечь этим самым анжинерам, а то,
как лягушку, раздавят…
Все это в голове Брагина под влиянием выпитого вина перемешалось в какой-то
один безобразный сон; он видел,
как в тумане, ярко-зеленое платье Варвары Тихоновны, сизый нос Порфира Порфирыча и широкую,
как подушка, спину плясавшего Липачка.
— Ага, испугалась, спасенная душа!.. — потешался довольный Лапшин. — А
как, бабушка, ты думаешь, попадет из нас кто-нибудь в Царствие Небесное?.. А я тебе прямо скажу: всех нас на
одно лыко свяжут да в самое пекло. Вуколку первого, а потом Липачка, Плинтусова… Компания!.. Ох, бабушка, бабушка, бить-то нас некому, по правде сказать!
— Нет, это дудки, Зотушка: сказался груздем — полезай в кузов. Захотел золото искать, так уж тут тебе
одна дорога… Вона
какая нас-то артель: угодники!
— Кабы мне ноги Господь дал, да я бы на четвереньках на Смородинку уполз, — часто говорил Маркушка, и его тусклые глаза начинали теплиться загоравшимся огнем. — Я и по ночам вижу эту жилку…
как срубы спутают,
как Кайло с Пестерем забой делают… Ох, хоть бы
одним глазком привел Господь взглянуть на Смородинку!..
Одним словом, Алена Евстратьевна пошла кутить и мутить, точно ее бес подмывал. Большаки слушали ее потому, что боялись,
как бы не отстать от других; молодые хоть и недолюбливали ее, но тоже слушали, потому что Алена Евстратьевна была записная модница и всегда ходила в платьях и шляпках.
Только
одна Нюша оставалась прежней Нюшей — развей горе веревочкой, — хотя и приставала к бабушке с разговорами о платьях. Несмотря на размолвки отцов, Нюша и Феня остались неразлучны по-прежнему и частили
одна к другой, благо свободного времени не занимать стать. Эти молодые особы смотрели на совершившееся около них с своей точки зрения и решительно не понимали поведения стариков, которые расползлись в разные стороны,
как окормленные бурой тараканы.
— Пошто же не рука, Гордей Евстратыч? Люди хорошие, обстоятельные, и семья —
один сын на руках. Да и то сказать,
какие женихи по нашим местам; а отдать девку на чужую-то сторону жаль будет. Не ошибиться бы, Гордей Евстратыч. Я давно уже об этом думала…
Гордей Евстратыч присматривался, прислушивался и сам старался быть
как все, а то
один Шабалин засрамит.
— Вот гости-то ваши меня беспокоят, милушка… Ведь вон
какие статуи,
один другого лучше. Сумлеваюсь я насчет их… Хоть кого на грех наведут.
— Ну, Ариша, так вот в чем дело-то, — заговорил Гордей Евстратыч, тяжело переводя дух. — Мамынька мне все рассказала, что у нас делается в дому. Ежели бы раньше не таили ничего, тогда бы ничего и не было… Так ведь? Вот я с тобой и хочу поговорить, потому
как я тебя всегда любил… Да-а.
Одно тебе скажу: никого ты не слушай, окромя меня, и все будет лучше писаного. А что там про мужа болтают — все это вздор… Напрасно только расстраивают.
Впрочем, новое платье Гордей Евстратыч долго не решался надеть, даже очень сумлевался, пока по первопутку не съездил в город сдавать золото, откуда приехал уже совсем форсуном: в длинном сюртуке, в крахмальной сорочке, брюки навыпуск —
одним словом, «оделся патретом»,
как говорил Зотушка.
— Ничего, мамочка. Все дело поправим. Что за беда, что девка задумываться стала! Жениха просит, и только. Найдем, не беспокойся. Не чета Алешке-то Пазухину… У меня есть уж
один на примете. А что относительно Зотушки, так это даже лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте будет жить, мамынька, а в богатом дому
как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка сын, а другим-то он дурак не дурак, а сроду так. Только
один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
Чай прошел в самой непринужденной дружеской беседе, причем все старались только об
одном: чтобы
как можно угодить друг другу. Отец Крискент торжествовал и умиленно поглядывал на Татьяну Власьевну, выглядывавшую в своем шелковом темно-синем сарафане настоящей боярыней. Гордей Евстратыч, в новом городском платье, старался держаться непринужденно и весело шутил. Когда подана была закуска, общее настроение достигло последних границ умиления, и Нил Поликарпович еще раз облобызался с Гордеем Евстратычем.
Место уже было подсмотрено, только Гордей Евстратыч выжидал еще
одного случая, а
какого случая — он недосказал.
Вообще все шло
как по маслу, и только в общем довольстве не принимал никакого участия
один Зотушка, который в самый момент примирения Гордея Евстратыча с Нилом Поликарпычем перебрался совсем из пятовского дома под крылышко Агнеи Герасимовны, где и проживал все время.
Не выродок ведь Нюшка-то моя, не недоносок
какой, да и
одна дочка у родимого батюшки…
Одна всего дочь,
как зеница в глазу.
Как он его обошел — трудно сказать, но только в
одно прекрасное утро о.
— Может, ты сумлеваешься насчет тятеньки? — спрашивал Гордей Евстратыч, стараясь по-своему объяснить раздумье Фени. — Так он не пойдет супротив нас… Мы с ним старинные друзья-приятели… Эх, Феня, Феня!.. За
одно твое словечко, всего за
одно, да я бы, кажется, весь Белоглинский завод вверх ногами повернул… Ей-богу… Птичьего молока добуду, только скажи… а?.. А уж
как бы я тебя баловал да миловал… Э-эх!..
Вся высохшая, с побелевшим восковым лицом и страшно горевшими глазами, Татьяна Власьевна походила на
одну из тех подвижниц,
каких рисуют на старинных образах. Прежней мягкости и податливости в ней не было больше и следа; она смотрела гордой и неприступной. И раньше редко улыбавшиеся губы теперь сложились сурово,
как у схимницы; это высохшее и изможденное лицо потеряло способность улыбаться. Даже Нюша и та боялась грозной старухи.
Не
один раз глаза Фени наполнялись слезами, когда она смотрела на отца: ей было жаль его больше, чем себя, потому что она слишком исстрадалась, чтобы чувствовать во всем объеме опасность, в
какой находилась.
Крискента помолебствовать,
как это водится у добрых людей, чтобы все было честь честью;
как раз случился Порфир Порфирыч в Белоглинском заводе;
одним словом, закладка дома совершилась при самой торжественной обстановке, в присутствии Порфира Порфирыча, Шабалина, Плинтусова, Липачка и других.
— Без вспрысков
какой же дом? — говорил Шабалин. — Вон я строил свой, так, может, не
одну бочку с своими благоприятелями рóспил. Зато крепко вышло.
Говорили о новом доме и его отделке; высчитывали его стоимость, кричали, спорили, —
одним словом, обед вышел
как все парадные обеды: все было форменно.
Липачек провозгласил тост за здоровье хозяйки, и, когда все поднялись с полными бокалами, чтобы чокнуться с ним, Гордей Евстратыч вдруг побледнел и уронил свой бокал: он своими глазами видел,
как Порфир Порфирыч, поднимаясь со стула с бокалом в
одной руке, другою обнял Аришу.
— Вот тебе и клюква! — засмеялся Порфир Порфирыч. —
Как же это так, Гордей Евстратыч?.. Я, пожалуй, на
один бок наелся…
— А уж вы извините нас, Владимир Петрович, на нашей простоте… Гляжу я на вас, все у вас по форме, а
одного как будто не прихватывает…
— Расхваливая гостя, Гордей Евстратыч, однако, не обмолвился ни
одним словом, за
каким делом этот гость приехал, и не любил, когда Татьяна Власьевна стороной заводила об этом речь.
Гордей Евстратыч крепко задумался: с
одной стороны — бросай все дело, с другой — залезай в долги,
как другие коммерсанты.
— А она, Ариша-то,
как вырвалась от Гордея Евстратыча, так в
одной рубахе и прибежала к своим-то…
— Оно вернее будет,
как под замком-то, — говорила Татьяна Власьевна, связывая все ключи на
одну веревочку.
Мертвая Феня, убежавшая чуть не в
одной рубашке Ариша, таявшая
как свеча Нюша, пьяный Михалко, Архип с своей болезнью, Владимир Петрович с его «успокойтесь», адвокат Спорцевадзе, а там жидовин Мойша Жареный и позор, позор, позор…
Конечно, опечатано было только имущество самого Гордея Евстратыча, а имущество других членов семьи осталось нетронутым, но, во-первых,
как было различить это имущество, а во-вторых, при патриархальном строе брагинской семьи, собственно, все принадлежало хозяину, так что на долю сыновей, Нюши и Татьяны Власьевны осталось только
одно платье да разный домашний хлам.
Но Гордей Евстратыч не захотел так делать,
как делают все другие банкроты, и упрямо отвечал на такие советы
одной фразой...