Неточные совпадения
Главное, нужно приготовиться
к приему Евгения Константиныча, которого вы хорошо знаете, и также знаете и то,
что нужно вам делать.
— Ах, действительно… Как это мне не пришло в голову? Действительно,
чего лучше! Так, так… Вы сейчас же, Родион Антоныч, сходите
к Прозорову и стороной все разузнайте от него. Ведь Прозоров болтун, и от него все на свете можно узнать… Отлично!..
Благодарю бога,
что я не принадлежу
к их числу, по крайней мере…
— Перестаньте ломать комедию, Виталий Кузьмич, — строго заговорила Раиса Павловна, направляясь
к выходу. — Достаточно того,
что я люблю Лушу гораздо больше вашего и позабочусь о ней…
Что такое генерал Блинов — она почти поняла, или, по крайней мере, отлично представляла себе этого человека; но относительно особы она мало вынесла из своего визита
к Прозорову.
—
К вам ходила… С папенькой твоим беседовали чуть не целый час. Даже голова заболела от его болтовни… Ты
что это, купалась?
— Ах, какая ты недотрога!.. — с улыбкой проговорила Раиса Павловна. — Не нужно быть слишком застенчивой. Все хорошо в меру: и застенчивость, и дерзость, и даже глупость… Ну, сознайся, ты рада,
что приедет
к нам Лаптев? Да?.. Ведь в семнадцать лет жить хочется, а в каком-нибудь Кукарском заводе
что могла ты до сих пор видеть, — ровно ничего! Мне, старой бабе, и то иногда тошнехонько сделается, хоть сейчас же камень на шею да в воду.
— Да, да… Все говорят об этом. Получено какое-то письмо. Я нарочно зашел
к тебе узнать,
что это такое?..
К этому остается добавить только то,
что Майзель никак не мог забыть тех жирных генеральских эполет, которые уже готовы были повиснуть на его широких плечах, но по одной маленькой случайности не только не повисли, но заставили Майзеля выйти в отставку и поступить на частную службу.
Это был замечательный человек в том отношении,
что принадлежал
к совершенно особенному типу, который, вероятно, встречается только на Руси...
Этот профессор принадлежал
к университетским замухрышкам, которые всю жизнь тянут самую неблагодарную лямку: работают за десятерых, не пользуются благами жизни и кончают тем,
что оставляют после себя несколько томов исследования о каком-нибудь греческом придыхании и голодную семью.
Одним словом, вы принадлежите
к людям, про которых говорят,
что в них бочка меду, да ложка дегтя».
Стихи и самая непринужденная французская болтовня настолько сблизили молодых людей,
что белокурая Раечка первая открыла чувства, какие питала
к Прозорову, и не остановилась перед их реальным осуществлением даже тогда, когда узнала,
что Прозоров не свободный человек.
А когда она подросла, Прозоров,
к своему ужасу, убедился в той печальной истине,
что его Лукреция увлеклась бантиками и ленточками гораздо больше тех девочек, которые всегда ходили в женских платьях.
— Ну,
чего ты статуем-то торчишь передо мною? Вон и кучер, глядя на тебя, тоже вытаращил глаза. Откладывайте лошадку да
к столбу и привяжите. Пусть выстоится!
После этого нравоучения Родион Антоныч поднялся
к себе наверх, в кабинет, бережно снял камлотовую крылатку, повесил ее в угол на гвоздик и посмотрел кругом взглядом человека, который что-то потерял и даже не может припомнить хорошенько,
что именно.
Стеклянная старинная чернильница с гусиными перьями — Родион Антоныч не признавал стальных — говорила о той патриархальности, когда добрые люди всякой писаной бумаги, если только она не относилась
к чему-нибудь божественному, боялись, как огня, и боялись не без основания, потому
что из таких чернильниц много вылилось всяких зол и напастей.
Счастье для Сахарова заключалось в том,
что он служил в Кукарском заводе и поймал случай попасть на глаза
к самому старику Тетюеву.
Этот урок глубоко запал в душу Родиона Антоныча, так
что он
к концу крепостного права, по рецепту Тетюева, добился совершенно самостоятельного поста при отправке металлов по реке Межевой. Это было — тепленькое местечко, где рвали крупные куши, но Сахаров не зарывался, а тянул свою линию год за годом, помаленьку обгоняя всех своих товарищей и сверстников.
— При Никите Ефремыче трудно было, суд… Раиса Павловна, особенно, ежели кто был расположен
к письменной части. Они самую эту письменную часть, можно сказать, совсем ни во
что ставили…
Достаточно сказать,
что ни одного дела по заводам не миновало рук Родиона Антоныча, и все обращались
к нему, как
к сказочному волшебнику.
Стороны взаимно наблюдали друг друга, и Родиона Антоныча повергло в немалое смущение то обстоятельство,
что Раиса Павловна, даже ввиду таких критических обстоятельств, решительно ничего не делает, а проводит все время с Лушей, которую баловала и за которой ухаживала с необыкновенным приливом нежности.
К довершению всех бед черные тараканы поползли из дома Родиона Антоныча, точно эта тварь предчувствовала надвигавшуюся грозу.
Разные безгрешные доходы процветали в полной силе, и
к ним все так привыкли,
что общим правилом было то, чтобы всяк сверчок знал свой шесток и чтобы сору из избы не выносил.
Положение «заграничных» в Кукарских заводах было самое трагическое, тем более
что переход от европейских свободных порядков
к родному крепостному режиму ничем не был сглажен.
Прасковья Семеновна с годами приобретала разные смешные странности, которые вели ее
к тихому помешательству; в господском доме она служила общим посмешищем и проводила все свое время в том,
что по целым дням смотрела в окно, точно поджидая возвращения дорогих, давно погибших людей.
Он мог делать решительно все,
что ему вздумается, и Раиса Павловна от души хохотала над его остроумными собачьими проказами, когда он, например, с ловкостью записного эквилибриста бросался
к лакею, разносившему кушанье, и выхватывал с блюда лучший кусок или во время завтрака взбирался на обеденный стол и начинал обнюхивать тарелки и чашки завтракавших.
— Необходимо принять меры, голубчик, — продолжала Раиса Павловна. — Наконец посоветуйся с доктором: есть такие средства, от которых такие толстушки делаются интересными девицами.
Что же делать, если природа иногда несправедлива
к нам…
—
Что бы там такое было? — подумала вслух m-lle Эмма, не обращаясь ни
к кому. — Уж не та ли особа, которая едет с Блиновым.
— Ужо, я как-нибудь заверну
к нему, Раиса Павловна, — предлагал Родион Антоныч. — А там под рукой и расспрошу о генерале, может и о сестричке
что скажет…
Раиса Павловна говорила это, конечно, неспроста: она ждала визита от Братковского. Действительно, он заявился
к ней на другой же день и оказался именно тем,
чем она представляла его себе. Это был премилый человек во всех отношениях и сразу очаровал дамское общество, точно он был знаком сто лет.
Братковский бывал в господском доме и по-прежнему был хорош, но о генерале Блинове, о Нине Леонтьевне и своей сестре, видимо, избегал говорить. Сарматов и Прозоров были в восторге от тех анекдотов, которые Братковский рассказывал для одних мужчин; Дымцевич в качестве компатриота ходил во флигель
к Братковскому запросто и познакомился с обеими обезьянами Нины Леонтьевны. Один Вершинин заметно косился на молодого человека, потому
что вообще не выносил соперников по части застольных анекдотов.
Когда все таким образом привыкли
к своему положению и даже начали говорить,
что все разно — двух смертей не бывать, а одной не миновать, из Петербурга от Прохора Сазоныча прилетела наконец давно ожидаемая телеграмма, гласившая: «Сегодня Лаптев выезжает с Прейном и Блиновым. Заводных приготовьте пятнадцать троек».
Это объясняется очень просто: молодых, здоровых рабочих толкает «в гору» возможность больших заработков, но самый сильный человек «израбливается» под землей в десять — двенадцать лет, так
что поступает на содержание
к своим детям в тридцать пять лет.
—
Что же это такое наконец? — уже сердито обратился Лаптев
к Прейну.
Чтобы предупредить давешнюю сцену народного энтузиазма, проход от экипажа до подъезда был оцеплен стеной из казаков и лесообъездчиков, так
что вся компания благополучно добралась до залы, где была встречена служащими и громким тушем. Лаптев рассеянно поклонился служащим, которые встретили его также хлебом-солью и речью, и спросил, обратившись
к Прейну...
Изумленным глазам Раисы Павловны представилась такая картина: Гуго Братковский вел Нину Леонтьевну под руку прямо
к парадному крыльцу. «Это еще
что за комедия?» — тревожно подумала Раиса Павловна, едва успев заметить,
что «чугунная болванка» была одета с восточной пестротой.
— О, это не ваша забота, Мирон Геннадич… Не лучше ли вам позаботиться о том,
что Евгению Константиновичу пора показаться
к народу, который просто неистовствует на улице.
— Она извиняется,
что не может выйти
к обеду, — продолжал Родион Антоныч, склоняя голову на один бок.
Лаптев издает неопределенный носовой звук и улыбается. Прейн смотрит на него, прищурив глаза, и тоже улыбается. Его худощавое лицо принадлежало
к типу тех редких лиц, которые отлично запоминаются, но которые трудно определить, потому
что они постоянно меняются. Бесцветные глаза под стать лицу. Маленькая эспаньолка, точно приклеенная под тонкой нижней губой, имеет претензию на моложавость. Лицо кажется зеленоватым, изможденным, но крепкий красный затылок свидетельствует о большом запасе физической силы.
—
Что она такое, если разобрать… — продолжала Раиса Павловна волнуясь. — Даже если мы закроем глаза на ее отношения
к генералу,
что она такое сама по себе?
Конечно, это было немного, но этого немногого было совершенно достаточно, чтобы Прейна, никогда не сделавшего никакого добра рабочим, все любили, а молчаливого и бесцветного Платона Васильича, по-своему хорошо относившегося
к рабочим и делавшего для них все,
что от него зависело, не только не уважали, но готовы были ему устроить всякую пакость.
Последний из Лаптевых — Евгений Константиныч — был замечателен тем,
что к нему никак нельзя было примениться.
Единственное,
что еще он любил и мог любить, — это была еда и, между прочим, женщины, как острая приправа
к другим мудреным кушаньям.
Генерал с своей стороны очень горячо и добросовестно отнесся
к своей задаче и еще в Петербурге постарался изучить все дело, чтобы оправдать возложенные на него полномочия, хотя не мог понять очень многого,
что надеялся пополнить уже на самом месте действия.
В данном случае именно по отношению
к заводовладельцу было бы смешно остановиться на том выводе,
что он воспользуется своей силой во вред своим рабочим.
—
Чем труднее задача, тем приятнее победа, — заметил Вершинин. — Вам, Сарматов, как человеку, знакомому с небесными светилами, нетрудно уже примениться
к земным планетам, около которых приходится теперь вам вращаться наперекор законам небесной механики.
— Нет, вы, господа, слишком легко относитесь
к такому важному предмету, — защищался Сарматов. — Тем более
что нам приходится вращаться около планет. Вот спросите хоть у доктора, он отлично знает,
что анатомия всему голова… Кажется, пустяки плечи какие-нибудь или гусиная нога, а на деле далеко не пустяки. Не так ли, доктор?
В каждом деле Вершинин прежде всего помнил золотую пословицу,
что своя рубашка
к телу ближе, а здесь тем более: зверь был ранен, но он мог еще подняться на ноги.
Майзель поджидал Тетюева с особым нетерпением и начинал сердиться,
что тот заставлял себя ждать. Но Тетюев, как назло, все не ехал, и Майзель, взорванный такой невнимательностью, решился без него приступить
к делу.
— Ну
что ж из этого? — удивлялся Тетюев. — Николай Карлыч почтенный и заслуженный старик, которому многое можно извинить, а вы — еще молодой человек… Да
к мы собрались сюда, право, не за тем, чтобы быть свидетелями такой неприятной сцены.