Неточные совпадения
Нужно сказать вам, что сам по себе Блинов, пожалуй, и не так страшен,
как может показаться, но он находится под влиянием
одной особы, которая, кажется, предубеждена против вас и особенно против Сахарова.
А вы спросите меня о Прейне,
как он? — скажу
одно, что по-прежнему,
как флюгер, вертится по ветру.
— Пока ничего не знаю, но с месяц, никак не более.
Как раз пробудет,
одним словом, столько, что ты успеешь повеселиться до упаду, и, кто знает… Да, да!.. Говорю совершенно серьезно…
Будь ты умна,
как все семь греческих мудрецов, но ни
один мужчина не посмотрит на тебя,
как на женщину, если ты не будешь красива.
Кажется, еще
одно мгновение, и Луша,
как сорока, инстинктивно схватила бы первую блестевшую безделушку.
Но,
как на грех, в это время ему подвернулась
одна девушка из хорошего семейства, которая отнеслась с большим сочувствием к его ученому горю.
Вся эта детская беззаботная болтовня,
как в фокусе, сосредоточивалась в
одном магическом слове: мама…
В этом лепете звучало столько любви, чистой и бескорыстной,
какая может жить только в чистом детском сердце, еще не омраченном ни
одним дурным желанием больших людей.
Даже ночью, когда Родион Антоныч лежал на
одной постели со своей женой, он едва забылся тревожным тяжелым сном,
как сейчас же увидал самый глупейший сон,
какой только может присниться человеку.
Какой-нибудь Тетюев пользовался княжескими почестями, а насколько сильна была эта выдержка на всех уральских заводах, доказывает
одно то, что и теперь при встрече с каждым, одетым «по-городски», старики рабочие почтительно ломают шапки.
Нынче уже мало так пишут, что зависит, может быть, оттого, что стальным пером нельзя достичь такого каллиграфического искусства,
как гусиным, а может быть, и оттого, что нынче меньше стали ценить
один красивый почерк.
Достаточно сказать, что ни
одного дела по заводам не миновало рук Родиона Антоныча, и все обращались к нему,
как к сказочному волшебнику.
Раиса Павловна умела принять и важное сановное лицо, проезжавшее куда-нибудь в Сибирь, и какого-нибудь члена археологического общества, отыскивавшего по Уралу следы пещерного человека, и всплывшего на поверхность миллионера, обнюхивавшего подходящее местечко на Урале, и какое-нибудь сильное чиновное лицо, выкинутое на поверхность безличного чиновного моря
одной из тех таинственных пертурбаций,
какие время от времени потрясают мирный сон разных казенных сфер, — никто,
одним словом, не миновал ловких рук Раисы Павловны, и всякий уезжал из господского дома с неизменной мыслью в голове, что эта Раиса Павловна удивительно умная женщина.
— Это ты верно говоришь, дедушка, — вступился какой-то прасол. — Все барином кормимся, все у него за спиной сидим,
как тараканы за печкой. Стоит ему сказать единое слово — и кончено: все по миру пойдем… Уж это верно! Вот взять хошь нас! живем своей торговой частью, барин для нас тьфу, кажется, а разобрать, так…
одно слово: барин!.. И пословица такая говорится: из барина пух — из мужика дух.
«Галки» окружили Раису Павловну,
как умирающую. Аннинька натирала ей виски одеколоном, m-lle Эмма в
одной руке держала стакан с водой, а другой тыкала ей прямо в нос каким-то флаконом. У Родиона Антоныча захолонуло на душе от этой сцены; схватившись за голову, он выбежал из комнаты и рысцой отправился отыскивать Прейна и Платона Васильевича, чтобы в точности передать им последний завет Раисы Павловны, которая теперь в его глазах являлась чем-то вроде разбитой фарфоровой чашки.
Последний все время сидел
как на иголках: у бедного ходили круги в глазах при
одной мысли о том, что его ждет вечером у семейного очага.
— Ах, Демид Львович… В этом-то и шик! Мясо совсем черное делается и такой букет… Точно так же с кабанами. Убьешь кабана, не тащить же его с собой: вырежешь язык, а остальное бросишь. Зато
какой язык… Мне случалось в день убивать по дюжине кабанов. Меня даже там прозвали «грозой кабанов». Спросите у кого угодно из старых кавказцев. Раз на охоте с графом Воронцовым я
одним выстрелом положил двух матерых кабанов, которыми целую роту солдат кормили две недели.
— А
как насчет живности, моя дорогая? Ведь это
один из самых капитальных вопросов, а то мы можем соскучиться…
— А я так рад был видеть тебя, — заговорил генерал после длинной паузы. — Кроме того, я надеялся кое-что разузнать от тебя о том деле, по которому приехал сюда, то есть я не хочу во имя нашей дружбы сделать из тебя шпиона, а просто… ну,
одним словом, будем вместе работать. Я взялся за дело и должен выполнить его добросовестно. Если хочешь, я продался Лаптеву,
как рабочий, но не продавал ему своих убеждений.
— Ты, кажется, уж давненько живешь на заводах и можешь в этом случае сослужить службу, не мне, конечно, а нашему общему делу, — продолжал свою мысль генерал. — Я не желаю мирволить ни владельцу, ни рабочим и представить только все дело в его настоящем виде. Там пусть делают,
как знают. Из своей роли не выходить — это мое правило. Теория —
одно, практика — другое.
Именно:
один и тот же капитал, если он разделен между несколькими тысячами людей, почти не существует,
как экономическая сила, тогда
как, сосредоточенный в
одних руках, он представляет громадную величину, которою следует только воспользоваться надлежащим образом.
В жизни случаются превращения,
каких не в состоянии предвидеть ни
одна теория вероятностей.
Когда все убрались, Майзель медленно сделал налево кругом,
как будто поворачивал целую роту, и тяжело,
как матерый седой медведь, побрел на половину Амалии Карловны, которая встретила его в дверях спальни в
одной кофточке, совсем готовая отойти ко сну.
— Другие? Другие, выражаясь по-русски, просто сволочь… Извини, я сегодня выражаюсь немного резко. Но
как иначе назвать этот невозможный сброд, прильнувший к Евгению Константинычу совершенно случайно. Ему просто лень прогнать всех этих прихлебателей… Вообще свита Евгения Константиныча представляет какой-то подвижной кабак из отборнейших тунеядцев. Видела Летучего? Да все они
одного поля ягоды… И я удивляюсь только
одному, чего смотрит Прейн! Тащит на Урал эту орду, и спрашивается — зачем?
Один, с косматой седой бородой и большим лысым лбом, походил на
одного из тех патриархов,
каких изображают деревенские богомазы; складки широкого армяка живописно драпировали его высокую, сгорбленную, ширококостную фигуру.
Нужно сказать, что все время,
как приехал барин, от господского дома не отходила густая толпа, запрудившая всю улицу.
Одни уходили и сейчас же заменялись другими. К вечеру эта толпа увеличивалась и начинала походить на громадное шевелившееся животное. Вместе с темнотой увеличивалась и смелость.
Первое впечатление из двухчасовой беседы как-то двоилось: с
одной стороны — мужики
как будто были и правы, а с другой —
как будто не правы.
Такое грозное вступление не обещало ничего доброго, и Родион Антоныч совсем съежился,
как человек, поставленный на барьер, прямо под дуло пистолета своего противника. Но вместе с тем у него мелькало сознание того, что он является козлом отпущения не за
одни свои грехи. Последнее придавало ему силы и слабую надежду на возможность спасения.
Для философа оставался неразрешимым вопрос о том, для
какой цели затрачивался такой громадный запас энергии, если в мировой системе не пропадает даром ни
один атом материи, ни
один штрих проявившейся тем или другим путем мировой силы…
— Очень просто. Вы думали:
какие эти провинциальные девицы скучные, не отличишь
одну от другой.
— А я вам скажу
одно, Виталий Кузьмич, — вкрадчиво шептал Сахаров, тоже вкушая единую от трудов праведных, —
какая голова у вас, Виталий Кузьмич! Ах,
какая голова!.. Если бы к этой голове да другой язык — цены бы вам не было…
Несколько раз доктор думал совсем отказаться от взятой на себя роли, тем более что во всем этом деле ему было в чужом пиру похмелье; он даже раза два заходил к Майзелю с целью покончить все
одним ударом, но,
как все бесхарактерные люди, терялся и откладывал тяжелое объяснение до следующего дня.
На другой день после второго спектакля, рано утром, доктор получил записку от Майзеля с приглашением явиться к нему в дом; в post scriptum’e [Приписке (лат.).] стояла знаменательная фраза: «по очень важному делу». Бедный Яша Кормилицын думал сказаться больным или убежать куда-нибудь, но,
как нарочно, не было под руками даже ни
одного труднобольного. Скрепя сердце и натянув залежавшийся фрачишко, доктор отправился к Майзелю. Заговорщики были в сборе, кроме Тетюева.
Прозорова вытрезвил и притащил к Лаптеву не кто другой,
как Прейн. Для чего он это делал — было известно ему
одному. Прозоров держал себя джентльменом, точно он родился и вырос в обществе Прейна и Лаптева.
Если могли ревновать к Сарматову, то за участь Прозорова были все совершенно спокойны; все его величие могло разрушиться,
как карточный домик, от
одной лишней рюмки водки.
Но все эти логические построения разлетались прахом, когда перед глазами Лаптева,
как сон, вставала стройная гордая девушка с типичным лицом и тем неуловимым шиком,
какой вкладывает в своих избранников
одна тароватая на выдумки природа.
Раз утром он возвращался по саду из купальни и на
одном повороте лицом к лицу столкнулся с Лушей, которая, очевидно, бесцельно бродила по саду,
как это иногда любила делать, когда в саду никого нельзя было встретить.
Не успело еще улечься впечатление этого неудачного эпизода,
как в
одно прекрасное утро во флигелек Прозорова набоб сделал визит, конечно в сопровождении Прейна. Виталий Кузьмич был дома и принял гостей с распростертыми объятиями, но Луша отнеслась к ним довольно сухо. Разговор вертелся на ожидаемых удовольствиях. Предполагалась поездка в горы и несколько охотничьих экскурсий.
Костюмы дам носили меланхолический характер серых тонов; только
одна m-me Сарматова явилась в платье «цвета свежепросольного огурца»,
как говорил Прозоров, что, по ее мнению, имело какое-то соотношение с предполагаемой охотой.
Чтобы не испугать любительницу уединения, набобу нужно было подвигаться вперед крайне осторожно, чтобы не стукнул под ногой ни
один камень, иначе это воздушное счастье улетит,
как тень,
как те летучие мыши, которые с быстротой молнии пропадают в ночной мгле.
— Потому что… потому что считала его
одного способным на такую дикую выходку. Ведь он ловок,
как кошка.
— Это очень скучная тема, и чтобы не повторять
одно и то же десять раз, скажу вам, что я такая же обыкновенная девушка,
как и тысячи других, которым вы повторяли сейчас сказанную вами фразу.
Прошел еще час, пока Евгений Константиныч при помощи Чарльза пришел в надлежащий порядок и показался из своей избушки в охотничьей куртке, в серой шляпе с ястребиным пером и в лакированных ботфортах. Генерал поздоровался с ним очень сухо и только показал глазами на стоявшее высоко солнце; Майзель тоже морщился и передергивал плечами,
как человек, привыкший больше говорить и даже думать
одними жестами.
На заводы нужно смотреть,
как на
одну громадную машину, где главной двигающей силой, к сожалению, остаются рабочие руки.
Как ни уговаривал Прейн,
как ни убеждал,
как ни настаивал,
как ни ругался — все было напрасно, и набоб с упрямством балованного ребенка стоял на своем. Это был
один из тех припадков,
какие перешли к Евгению Константиновичу по наследству от его ближайших предков, отличавшихся большой эксцентричностью. Рассерженный и покрасневший Прейн несколько мгновений пристально смотрел на обрюзгшее, апатичное лицо набоба, уже погрузившегося в обычное полусонное состояние, и только сердито плюнул в сторону.
— Что вы хотите сказать этим? — недоумевал Платон Васильич. — Я иногда гуляю в саду, но только
один… Не понимаю,
как вы могли меня видеть с mademoiselle Эммой.
— О нет же, тысячу раз нет! — с спокойной улыбкой отвечал каждый раз Прейн. — Я знаю, что все так думают и говорят, но все жестоко ошибаются. Дело в том, что люди не могут себе представить близких отношений между мужчиной и женщиной иначе,
как только в
одной форме, а между тем я действительно и теперь люблю Раису Павловну
как замечательно умную женщину, с совершенно особенным темпераментом. Мы с ней были даже на «ты», но между нами ничего не могло быть такого, в чем бы я мог упрекнуть себя…
Есть
одна пьеса — «Свадьба Фигаро», так там горничная говорит: «Ах,
как умные люди иногда бывают глупы!..» Вот именно такой человек генерал.
В этом сколоченном на заказ организме, работавшем,
как машина, для философии отчаяния не оставалось ни
одного свободного уголка, потому что m-lle Эмма служила живым воплощением самого завидного душевного равновесия.
Сама Раиса Павловна в минуты отчаяния посылала за m-lle Эммой, и
одно присутствие этой жирной,
как семга, немки успокаивало ее расходившиеся нервы.