Неточные совпадения
Пелагея Дмитриевна, или, по-домашнему, «
тетя Полли», была княгиня и год
тому назад выдала старшую дочь замуж за очень именитого князя.
На это двое ее соседей обращали внимание предводителя и указывали, что она, как опекунша, таких расходов допускать не смеет, —
тем более что своим примером она других подводит к опасности; и предводитель ей делал замечание, но «не мог запретить».
Тетя отвечала, что она «хочет идти под суд».
Недавно умерший Николай Антонович Ратынский, который был значительно меня старше и знал наше орловское родство, говорил мне, будто Тургенев с
тети Полли нарисовал в своем «Помещике»
ту барыню, о которой сказал, что она «была не вздор в наш век болезненный и хилый».
Впрочем, как
тетя Полли была оригинальное и характерное лицо дворянского круга глухой поры (тридцатых годов) и так как ее «блажь» составляла в голодный год некоторое исключительное явление,
то мне кажется, что о ней стоит рассказать поподробнее.
Если бы не дети,
то очень могло статься, что тетушка пошла бы в монастырь, так как у нас в Орле это тогда было в моде между дворянством (с чего и написана Лиза у Тургенева); но дети этому помешали. Они же дали чувствам
тети и другое направление, а это последовало вскоре после смерти отца, когда все дети вдруг опасно заболели.
Дама об этом и слышать не хотела, но он продолжал настаивать, и когда люди не стали ему запрягать лошадей,
то он завязал шею шарфом, надел теплые сапоги с мехом и пришел к
тете по снегу четыре или пять верст пешком.
Бывшая Д*, не будучи нимало знакома с тантою, прислала ее поздравить «от себя и от мужа». Это была дерзость, но
тетя была умна и не обратила на это внимания, а в вознаграждение за
то француз прислал ей двусмысленное утешение, состоявшее из одной фразы: «Le nombre des sots est infini». [Число глупцов бесконечно (франц.).]
Кроме
того,
тете неприятно было, что князь все болтался и ничего не делал, и вдобавок — как она убедилась — ничего и не умел делать, кроме клеенья коробочек из картона и цветной бумаги с золотыми бордюрами.
Так, например, окончив чтение Библии,
тетя не задала себе труда повторять это, как делают многие одолевшие названную книгу, а она отложила ее в сторону раз и навсегда и «понесла фантазии» вроде
того, что «хороших времен еще не было» или что «лучшая жизнь на земле будет впереди нас, а не
та, которая осталась позади нас»…
Ее дочери, которые унаследовали не все ее свойства, напрасно боялись, что ее пассаж со вторым браком повредит их карьере: одна из этих дочерей очень скоро и очень приятно разочаровалась в этом, потому что прибывший в их местность для принятия наследства молодой сын именитого вельможи, князь Z., один раз побывав у
тети Полли, так полюбил ее, и ее Гильдегарду, и всё их семейство, что не захотел оставаться чужим этой семье и твердо настоял на
том, чтобы ему был разрешен брак с ее старшею дочерью, с
тою самою Сусанной, которая была груба к матери, стыдилась ее беременности, а потом еще более стыдилась этой своей выходки и сделалась образцом дочерней любви и уважения к матери.
Личных утешений
тетя Полли с
тех пор не искала, но они ее иногда находили, и одно такое прекрасное утешение осветило ее закат: ее зять, муж Сусанны, отличился благороднейшею деятельностью при «освободительных работах» в царствование Александра II. И
тетя, при получении известия об этом, плакала радостными слезами на груди у своей Гильдегарды и сама себя перебивала словами...
Тетя ласкала нас — более руками и взглядами — и в
то же время задавала отцу вопросы, требовавшие немедленного исполнения ее просьб или приказаний, которые вытекали из каждого обстоятельства и шли одно за другим в быстром, но стройном порядке.
Когда был кончен рассказ о свече и о всем
том, что записано выше в этих воспоминаниях,
тетя Полли вздохнула и сказала...
Отец,
тетя и Гильдегарда пришли в дом, когда уже был вечер, и ели скоро и с аппетитом, а говорили мало. На лицах у обеих женщин как будто отпечаталось
то выражение, какое они получили в
ту минуту, когда
тетя проговорила...
То, что я принял за ручную аптечку, была концертина, в ее тогдашней примитивной форме, но звуки ее были полны и гармоничны, и под их аккомпанемент Гильдегарда и
тетя запели тихую песнь — англичанка пела густым контральто, а
тетя Полли высоким фальцетом.
Отец представил его обеим дамам, но
те поклонились ему через плечо, не отрываясь от своего дела, и отец увел его в дом, а один из дворовых, подавая
тете дегтярное мыло и воду, чтобы вымыть руки, доложил ей вкратце, что это за человек г. Алымов и какую он штуку сделал, вымочив в навозной жиже рожь, чтобы сделать ее несъедобной.
Тетя перевела это по-английски Гильдегарде, а
та прошептала: «О, God» [О боже! (англ.)] и сконфузилась как ребенок.
Алымов уже не мог ожидать встретить у этих женщин симпатии и за обедом напрасно старался втянуть
тетю в разговоры: она или молчала, или говорила с нами,
то есть с детьми, а Гильдегарда вовсе не вышла к столу, потому что у нее разболелась голова.
Она в душе недолюбливала
тетю Полли, которая всегда «брала все не в меру»:
то была «проказница», а потом стала «фантазерка» и теперь развела у нас в доме близкое и опасное сношение с больными людьми, чего maman никогда бы не допустила!
Наши дамы выслушали этот доклад обе вместе, но так как Гильдегарда говорила по-русски очень дурно,
то отвечала за себя и за нее
тетя Полли.
Тетя согласилась только на
то, чтобы отец послал верхового проехать до Послова и посмотреть: не случилось ли с Гильдегардой и ее кондитером что-нибудь в дороге? А негласно посланному ведено было как-нибудь разузнать: отчего не возвращается англичанка?
— Вот видите: она ее уже выводит на чистый воздух. Утром Гильдегарда вернулась и сказала что-то
тете очень тихо, — в ответ на что
та покраснела и ответила...
А кроме
того, в день отъезда от нас
тети и Гильдегарды, «бывшая» Д* сама приехала к нам, чтобы еще раз видеть обеих этих женщин.
Прощаясь с
тетей, дама еще выкинула претрогательную штуку, которая была бы в состоянии очень сконфузить
тетю, если бы
та не была находчива.
А когда Д* вскоре после этого умерла,
то в мелких вещах, завещанных ею разным лицам, нашли конвертик, ею самою надписанный на имя
тети Полли. Он был тщательно-претщательно обвязан шелковым шнурочком и припечатан два раза, и в нем оказался миниатюрный портрет «робковатого» стрелка львов, за которого они когда-то взаимно ненавидели друг друга, и потом, вероятно, обе почувствовали, что ненавидеть друг друга ни за что на свете — не стоит!
Чувствительные люди, которым сделалось известно об этом подарке, были этим очень тронуты и поняли дело так, что миниатюра педарена
тете Полли, без сомнения, с
тем, чтобы она перешла княжне Вале, которая приходилась слишком сродни
тому, чьи черты передавала миниатюра; но
тетя как-то всю эту тонкость проманкировала, и о миниатюре не осталось ни памяти, ни следа.
Пошла опять знакомая струя, но эти звуки, долетавшие в нашу детскую, мне уже не были милы. Я уже рассуждал, чту это за «дид», чту за «Ладо»? Зачем одни хотят «вытоптать»
то, что «посеяли» другие? Я был тронут с старого места… Я ощущал голод ума, и мне были милы
те звуки, которые я слышал, когда
тетя и Гильдегарда пели, глядя на звездное небо, давшее им «зрение», при котором можно все простить и все в себе и в других успокоить.
Неточные совпадения
И между ними составилось что-то в роде игры, состоящей в
том, чтобы как можно ближе сидеть подле
тети, дотрогиваться до нее, держать ее маленькую руку, целовать ее, играть с ее кольцом или хоть дотрогиваться до оборки ее платья.
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не такая, как в
тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с
тетей и любовь к ней, и их совершенно не занимало
то, что она уезжает.
Моя
тетя что-то вязала для императрицы Марии Федоровны, c которой была близка, и в
то же время презирала русских монархистов и даже главных деятелей не пускала к себе в дом.
Лидочка несколько дней сряду проплакала, но потом ребяческим своим умом рассудила, что если бог решил отозвать ее
тетю,
то, стало быть, это ему так угодно, что слезы представляют собой
тот же ропот, которым она огорчает бога, и т. д.
— Ты очень хорошо сделала, что пораньше приехала, — сказала она, — а
то мы не успели бы наговориться. Представь себе, у меня целый день занят! В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у
тети Головковой, вечером — в театр. Ах, ты не можешь себе представить, как уморительно играет в Михайловском театре Берне!