Неточные совпадения
Летом 187* года
в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo. [Никто — лат.] Он поселился
в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько
дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит,
что пришел «некто» и требует, чтобы monsieur вышел к нему — на лестницу.
С того же
дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou [оборванцев — франц.] и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет,
в котором значилось,
что все съедено.
Таков он был
в бесконечном числе разных проявлений, которые каждого
в состоянии были убедить
в его полнейшей неспособности ни к какому
делу, а еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того: какое он мог сделать политическое преступление? А между тем это-то и было самое интересное. Но Шерамур на этот счет был столь краток,
что сказания его казались невероятны. По его словам, вся его история была
в том,
что он однажды «на двор просился».
— Ну, а я понимаю: я даже
в Петербург хотел вернуться и сошел, но только денег не было. Начальник станции велел с другим, поездом
в Москву отвезть, а
в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит — опять того знакомого мужика; которого били, ведут и опять наколачивают. Я его узнал, говорю: «За
что тебя опять?» А он говорит: «Не твое
дело». Я приехал
в Москву —
в их дом, и все спал, а потом встал, а на дворе уже никого, — говорят: уехали.
И вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни, англичанка не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без
дела без призора за то,
что не знал: «почему сие важно в-пятых?»
В дни ее отъезда я помню,
что она горела одним постоянным и ни на минуту не охлажденным желанием стать близко к Гарибальди и к Герцену.
Я ждал развязки дипломатических свиданий Шерамура с нетерпением, тем более
что все это затеялось накануне моего отъезда, и вот мне не терпится: вечерком
в тот
день, как он должен был представиться своей патронессе, я еду к ней и не могу отгадать:
что застану? Но застаю ее очень веселую и довольную.
Дело шло об одном ее великосветском кузене Вово и состояло
в том,
что этот кузен, русский консерватор, удостоясь чести кушать за особым столиком с некоторою принцессою, ощутил неодолимое желание показать, как он чтит этот счастливый случай.
Затем, следующий
день я правел
в беготне и
в сборах и не видал Шерамура. Консьерж говорил,
что он приходил, узнал,
что меня нет дома, и ушел, что-то написав на притолке.
— Конечно! Он к нему приставлен и соблюдет. Вы как думаете: ведь
чем плоше человек, тем ангел к нему умней ставится, чтобы довел до
дела. Это и ему
в заслугу.
Вот как шло
дело: он начитал
в газетах,
что турки обижают бедных славян, отнимая у них урожай, стада и все,
что надо «жрать».
Шерамур увидал,
что здесь
делят неладно, и уехал
в Париж. Здесь он знал честную душу, способную войти во все его многопитательные виды и оказать ему самое непосредственное содействие; драгоценный человек этот была Tante Grillade.
Трубят рога охотничьи, // Помещик возвращается // С охоты. Я к нему: // «Не выдай! Будь заступником!» // —
В чем дело? — Кликнул старосту // И мигом порешил: // — Подпаска малолетнего // По младости, по глупости // Простить… а бабу дерзкую // Примерно наказать! — // «Ай, барин!» Я подпрыгнула: // «Освободил Федотушку! // Иди домой, Федот!»
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который сам едет и у которого визированный пасс в кармане, — спросил его,
в чем дело? Он уверял, что сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал в Париж.
Неточные совпадения
Батюшка пришлет денежки,
чем бы их попридержать — и куды!.. пошел кутить: ездит на извозчике, каждый
день ты доставай
в кеятр билет, а там через неделю, глядь — и посылает на толкучий продавать новый фрак.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За
что ж,
в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Что за черт!
в самом
деле! (Протирает глаза.)Целуются! Ах, батюшки, целуются! Точный жених! (Вскрикивает, подпрыгивая от радости.)Ай, Антон! Ай, Антон! Ай, городничий! Бона, как дело-то пошло!
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты
что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!