Неточные совпадения
В последнем роде он позволял себе большие вольности, но грация его рисунка
и живая прелесть колоритного письма отнимали у этих произведений впечатление скабрезности,
и на выставках появлялись такие сюжеты Фебуфиса, какие от
художника меньших дарований ни за что не были бы приняты. С другой же стороны, соблазнительная прелесть картин этого рода привлекала к ним внимание самой разнообразной публики
и находила ему щедрых покупателей, которые не скупились на деньги.
Произведения Фебуфиса были в моде, а притом же тогда было в моде
и потворство капризам
художников,
и потому сколько-нибудь замечательным из них много позволяли.
Люди самые деспотичные
и грозные, требовавшие, чтобы самые ученые
и заслуженные люди в их присутствии трепетали, сносили от
художников весьма часто непозволительные вольности.
Художников это баловало,
и не все из них умели держать себя в пределах умеренности
и забывались, но, к удивлению, все это им сходило с рук в размерах, непонятных для нынешнего реального времени.
Особенно они были избалованы женщинами, но еще больше, пожалуй, деспотами, которые отличались своею грозностью
и недоступностью для людей всех рангов
и положений, а между тем даже как будто находили удовольствие в том, что
художники обращались с ними бесцеремонно.
Обе выходки Фебуфиса, как
и следовало ожидать, не прошли даром: первая оскорбила правительство его страны,
и Фебуфису нельзя было возвратиться на родину, а вторая подняла против него страшную бурю в самом Риме
и угрожала
художнику наемным убийством.
— Мак? Это мой славный товарищ
и славный
художник. У него превосходные идеи,
и я когда-то пользовался его советом
и даже начал было картину «Бросься вниз», но не мог справиться с этою идеей.
Семейство желчного, больного скульптора, обитавшее в нижнем жилье, которое находилось под ателье Фебуфиса, очень долго слышало шум
и возню от передвигания тяжелых мольбертов. Можно было думать, что
художник наскучил старым расположением своей мастерской или ему, может быть, пришла фантазия исполнить какую-нибудь новую затею с Messaline dans la loge de Lisisca.
— Это не то, — повторил громко герцог
и, сделав шаг вперед, подал
художнику руку.
—
Художник умел быть благороднее всех высокорожденных льстецов
и царедворцев, окружавших Иоанна,
и когда печальная судьба обрекла его покровителя на заточение, его все бросили, кроме Луки Кранаха.
Устроив у себя в мастерской все опять как было, по-старому, Фебуфис пошел, по обыкновению, вечером в кафе, где сходились
художники,
и застал там в числе прочих скульптора, занимавшего помещение под его мастерскою. Они повидались дружески, как всегда было прежде, но скульптор скоро начал подшучивать над демократическими убеждениями Фебуфиса
и рассказал о возне, которую он слышал у него в мастерской.
Высокий гость сразу обнял взглядом «Пандору», прищурил левый глаз
и расхохотался — столько было в ней нескромного
и в нескромном смешного. Картина, видимо, доставляла зрителям величайшее наслаждение
и привела герцога в самое доброе расположение. Он протянул
художнику руку. Тот извинился, что подает левую руку.
— Дурно. Впрочем, все вы,
художники, всегда с фантазиями, но я хотя
и не
художник, а мне тоже иногда приходят фантазии: не хотите ли вы ехать со мною?
И вот молодые
художники — все, кто знал Фебуфиса, побросали работы
и веселою гурьбой отправились на первую станцию, где надлежало переменять лошадей в экипажи путешественника
и его свиты. Все они хотели проводить товарища
и даже приветствовать его великодушного покровителя. В числе провожатых находились
и Пик
и Мак.
Здесь были цветы, вино, песни
и даже было сочинено наскоро величанье «покровителю
художников».
Такого взрыва восторженных чувств друзья не видали давно,
и, что всего лучше, их пированье, начатое с аффектацией
и поддержанное вином, не минуло бесследно.
Художники на другой день не только послали Фебуфису общее
и всеми ими подписанное письмо, но продолжали интересоваться его судьбою, а его многообещавшая судьба
и сама скоро начала усугублять их внимание
и сразу же обещала сделаться интересною, да
и в самом деле скоро таковою сделалась в действительности.
— Мне все ясно… который поднимает имя
и положение
художника, которого я люблю
и хочу защищать, потому что он сам здесь отсутствует,
и которому ты… которому ты, Мак, положительно завидуешь.
Честь обоих
художников была удовлетворена, как требовали их понятия, все это повело к неожиданным
и прекрасным последствиям.
Это должно было выражать
и обхватывать что-то необъятное
и светлое, как в прямом, так
и в иносказательном смысле: чувствовалось, что в голове у Фебуфиса как будто распустил хвост очень большой павлин,
и художник уже положительно мечтал направлять герцога
и при его посредстве развить вкус в его подданных
и быть для них благодетелем: «расписать их небо».
Впрочем, Пик
и Пеллегрина пока только собирают бабочек
и букашек, причем наивность Пеллегрины доходит до того, что она иногда говорит Пику: «Послушайте, вы
художник, посмотрите, пожалуйста, — вы должны знать — это букан или букашка?»
— В самом деле, для чего этому отдаленному властителю Фебуфис? Чего он с ним возится? Неужто он в самом деле так страстно любит искусство, или он не видал лучшего
художника? Не следует ли видеть в этом сначала каприз
и желание сделать колкость черным королям Рима? Неужто, в самом деле, в девятнадцатом веке станут повторяться Иоанн с Лукой Кранахом? Вздор! Совсем не те времена, ничто не может их долго связывать,
и, без сомнения, фавор скоро отойдет,
и герцог его бросит.
Повелитель, которого боялись
и трепетали все его подданные, держал себя с привезенным
художником запросто,
и Фебуфис этой линии не портил.
Художнику дали отличное помещение, усвоили ему почетное звание
и учредили для него особенную должность с большим содержанием
и с подчинением ему прямым или косвенным образом всех художественных учреждений.
Пика это не испортило, потому что при ограниченности его дарования он оставался только тем, чем был, но Фебуфис скоро стал замечать свою отсталость в виду произведений
художников, трудившихся без покровителей, но на свободе,
и он стал ревновать их к славе, а сам поощрял в своей школе «непосредственное творчество», из которого, впрочем, выходило подряд все только одно очень посредственное.
Художник будто спал где-то в каком-то заколдованном царстве
и не заметил, Что в искусстве уже началось живое веяние,
и здравый ум просвещенного человека отказывается высоко ценить художественные произведения, ласкающие одно зрение, не имеющие возвышающей или порицающей идеи.
Теперь чем такие бедные смыслом произведения совершеннее в своем техническом исполнении, тем они укоризненнее
и тем большее негодование должны поднимать против
художника».
А потому критик решительно не хотел признать никаких замечательных достоинств в произведении, которым Фебуфис должен был прославить свою школу,
и вдобавок унизил его тем, что стал объяснять овладевшее им направление его несвободным положением, всегда зависящим от страха
и фавора; он называл дальнейшее служение искусству в таком направлении «вредным», «ставил над
художником крест»
и давал ему совет, как самое лучшее по степени безвредности, «изображать по-старому голых женщин, которыми он открыл себе фортуну».
Он ощутил в себе неудержимый позыв дать горделивый отпор, в котором не намерен был вступаться за свое произведение, но хотел сказать критику, что не он может укорять в несвободности
художника за то, что он не запрягает свою музу в ярмо
и не заставляет ее двигать топчак на молотилке; что не им, слугам посторонних искусству идей, судить о свободе, когда они не признают свободы за каждым делать что ему угодно; что он, Фебуфис, не только вольней их, но что он совсем волен, как птица,
и свободен даже от предрассудка, желающего запрячь свободное искусство в плуг
и подчинить музу служению пользам того или другого порядка под полицейским надзором деспотической критики.
Выбрав удобный случай, чтобы представить свою рукопись герцогу, Фебуфис волновался в ожидании его ответа, а тот не отвечал очень долго, но, наконец, в один прекрасный день перед наступлением нового года
художник получил приглашение от директора иностранных сношений — того самого искусного
и ласкового дипломата, который некогда посетил вместе с герцогом его студию в Риме.
Фебуфис поклонился, а сановник пожал его руку
и сказал, что если бы он не был великим
художником, то он ни на кого бы смелее, чем на него, не решился указать как на способнейшего дипломата.
Положив бумагу на папку посреди стола, сановник поднялся с своего места
и попросил
художника сесть в кресло, а сам стал
и поднял вверх лицо, как будто он готовился слушать лично ему отдаваемое распоряжение герцога.
Он дал
художнику небольшой листок бристоля, на котором назначалось дать ему высокий чин
и соединенные с ним потомственные права
и имение в живописном уголке герцогства.
Это была пренеудобная форма для начала объяснений;
художник почти столько же волею, сколько
и неволею уронил тихо, что он доволен, но осмелится нечто объяснить.
Художник было почтительно начал о своей отповеди, которую он желал сделать гласною, но герцог нахмурился
и сказал...