Кто сии черти? что сие болотом твои ляшские уста назвали? — подумал я
в гневе и, не удержав себя в совершенном молчании, отвечал польскому кобелю, на Руси сидящему паном: „Что у дурака бывает одна речь на пословицу, да и та дурацкая, и что я, уважая сан свой, даже и его, ляха, на сей раз чертом назвать не хочу, дабы сим самым не обозвать свою Русь болотом“.
— Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное — без всяких аллегорий, а прямо к делу, не то я сейчас уйду! — крикнул я опять
в гневе.
То, что мягкие люди называют его жесткостью — были упругие мышцы бойца; нахмуренное чело показывало только сильную работу мысли;
в гневе он напоминал сердящегося Лютера или Кромвеля, смеющегося над Крупионом.
— Н-нет. Она смеялась со злобы; о, тогда она меня ужасно укоряла,
в гневе, — и сама страдала! Но… потом… о, не напоминайте, не напоминайте мне этого!
Неточные совпадения
Чудо с отшельником сталося: // Бешеный
гнев ощутил, // Бросился к пану Глуховскому, // Нож ему
в сердце вонзил!
Как велено, так сделано: // Ходила с
гневом на сердце, // А лишнего не молвила // Словечка никому. // Зимой пришел Филиппушка, // Привез платочек шелковый // Да прокатил на саночках //
В Екатеринин день, // И горя словно не было! // Запела, как певала я //
В родительском дому. // Мы были однолеточки, // Не трогай нас — нам весело, // Всегда у нас лады. // То правда, что и мужа-то // Такого, как Филиппушка, // Со свечкой поискать…
Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло
гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором
в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему…
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно,
в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать
гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и
в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное
в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство,
гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.