— Огустел весь, — тяжело ответил дьякон и через минуту совсем неожиданно заговорил в повествовательном тоне: — Я после своей собачонки Какваски… — когда ее мальпост колесом переехал…
хотел было себе еще одного песика купить… Вижу в Петербурге на Невском собачйя… и говорю: «Достань, говорю, мне… хорошенькую собачку…» А он говорит: «Нынче, говорит, собак нет, а теперь, говорит, пошли все понтерб и сетерб»… — «А что, мол, это за звери?..» — «А это те же самые, говорит, собаки, только им другое название».
Неточные совпадения
Следовало бы как ни на
есть поизряднее примундириться, потому что люди у нас руки целуют, а примундироваться еще пока ровно не на что; но всего что противнее, это сей презренный, наглый и бесстыжий тон консисторский, с которым говорится: „А не
хочешь ли, поп, в консисторию съездить подоиться?“ Нет, друже, не
хочу, не
хочу; поищите
себе кормилицу подебелее.
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую
хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей моей юности, напоминая, что тому, о чем она намекнула, нетрудно
было статься, ибо
был будто бы я столь
собою пригож, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж на ней свататься, то все девицы не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали!
1-го апреля. Вечером. Донесение мое о поступке поляков, как видно,
хотя поздно, но все-таки возымело свое действие. Сегодня утром приехал в город жандармский начальник и пригласил меня к
себе, долго и в подробности обо всем этом расспрашивал. Я рассказал все как
было, а он объявил мне, что всем этим польским мерзостям на Руси скоро
будет конец. Опасаюсь, однако, что все сие, как назло, сказано мне первого апреля. Начинаю верить, что число сие действительно обманчиво.
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она к гостям, — я и за
себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на том свете в одной скинии
быть, а он не
хочет вкусить. Почему так?
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое
было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то
хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с
собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят».
— Что еще за республика! — сказал он, — за это только горячо достаться может. А вот у меня
есть с
собою всего правительства фотографические карточки, не
хочешь ли, я их тебе подарю, и мы их развесим на стенку?
Препотенский не нашелся ответить: отрицать этого он не
хотел, а прямо подтвердить боялся. Туганов устранил затруднение, сказав, что отец протопоп только негодует что
есть люди, поставляющие
себе задачею подрывать в простых сердцах веру.
И Николай Афанасьевич, скрипя своими сапожками, заковылял в комнаты к протопопице, но,
побыв здесь всего одну минуту, взял с
собой дьякона и побрел к исправнику; от исправника они прошли к судье, и карлик с обоими с ними совещался, и ни от того, ни от другого ничего не узнал радостного. Они жалели Туберозова, говорили, что
хотя протопоп и нехорошо сделал, сказав такую возбуждающую проповедь, но что с ним все-таки поступлено уже через меру строго.
А этот прокурор, к которому
было письмо, говорит: «Скажи, не мое это дело, у вас свое начальство
есть», и письма не дал, а велел кланяться, — вот и возьмите, если
хотите,
себе его поклон.
Советы ваши благие помню и содержу
себя в постоянном у всех почтении, на что и имеете примету в том московском лампопе, которого
пить не
захотел.
Полагайтесь так, что
хотя не можете вы молиться сами за
себя из уездного храма, но
есть у вас такой человек в столице, что через него идет за вас молитва и из Казанского собора, где спаситель отечества, светлейший князь Кутузов погребен, и из Исакиевского, который весь снаружи мраморный, от самого низа даже до верха, и столичный этот за вас богомолец я, ибо я, четши ектению велегласно за кого положено возглашаю, а про самого
себя шепотом твое имя, друже мой, отец Савелий, потаенно произношу, и молитву за тебя самую усердную отсюда посылаю Превечному, и жалуюсь, как ты напрасно пред всеми от начальства обижен.
От страшного холода он чуть
было не разжал рук и не выпустил черта, но одолел
себя и стал искать других средств к спасению. Но, увы! средств таких не
было; гладкие края канавы
были покрыты ледянистою корой, и выкарабкаться по ним без помощи рук
было невозможно, а освободить руки значило упустить черта. Ахилла этого не
хотел. Он попробовал кричать, но его или никто не слыхал, или кто и слышал, тот только плотнее запирался, дескать: «кого-то опять черт дерет».
Неточные совпадения
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь
себе как барин, а не
хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома
есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не
хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю
себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя.
Хотите, прочту?
Стародум. Поверь мне, всякий найдет в
себе довольно сил, чтоб
быть добродетельну. Надобно
захотеть решительно, а там всего
будет легче не делать того, за что б совесть угрызала.
Скотинин. Да с ним на роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик
был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит
себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я
хотел бы знать,
есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?