Неточные совпадения
— Во-первых, — говорил он, — мне,
как дьякону, по сану моему такого посоха носить не дозволено и неприлично,
потому что я не пастырь, — это раз.
Не смей, и не надо!»
Как же не надо? «Ну, говорю, благословите: я потаенно от самого отца Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу, так что отец Захария этого сокращения и знать не будет», но он опять: «Глуп, говорит, ты!..» Ну, глуп и глуп, не впервой мне это от него слышать, я от него этим не обижаюсь,
потому он заслуживает, чтоб от него снесть, а я все-таки вижу, что он всем этим недоволен, и мне от этого пребеспокойно…
Ахилла-дьякон так и воззрился, что такое сделано политиканом Савелием для различения одностойных тростей; но увы! ничего такого резкого для их различия не было заметно. Напротив, одностойность их даже
как будто еще увеличилась,
потому что посредине набалдашника той и другой трости было совершенно одинаково вырезано окруженное сиянием всевидящее око; а вокруг ока краткая, в виде узорчатой каймы, вязная надпись.
А тебе, отец дьякон… я и о твоей трости,
как ты меня просил, думал сказать, но нашел, что лучше всего, чтобы ты с нею вовсе ходить не смел,
потому что это твоему сану не принадлежит…
— Отсюда, — говорил дьякон, — было все начало болезням моим.
Потому что я тогда не стерпел и озлобился, а отец протопоп Савелий начал своею политикой еще более уничтожать меня и довел даже до ярости. Я свирепел, а он меня,
как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я даже осатаневать стал.
Сухое дерево разве может расцвесть?» Я было его на этом даже остановил и говорю: «Пожалуйста, ты этого, Варнава Васильич, не говори,
потому что бог иде же хощет, побеждается естества чин»; но при этом,
как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила, а там всё это разные возлияния да вино все хорошее: все го-го, го-сотерн да го-марго, я… прах меня возьми, и надрызгался.
— Да
каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко,
как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, — чего он в таком изумлении? Может быть, это он и обо мне…»
Потому что ведь там,
как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
Протопопица слушает с удовольствием пение Ахиллы,
потому что она любит и его самого за то, что он любит ее мужа, и любит его пение. Она замечталась и не слышит,
как дьякон взошел на берег, и все приближается и приближается, и, наконец, под самым ее окошечком вдруг хватил с декламацией...
Но на этих словах поток красноречия Ахиллы оборвался,
потому что в это время
как будто послышался издалека с горы кашель отца протопопа.
Ей некогда было и раздумывать о нескладных речах Ахиллы,
потому она услыхала,
как скрипнули крылечные ступени, и отец Савелий вступил в сени, в камилавке на голове и в руках с тою самою тростью, на которой было написано: «Жезл Ааронов расцвел».
Следовало бы
как ни на есть поизряднее примундириться,
потому что люди у нас руки целуют, а примундироваться еще пока ровно не на что; но всего что противнее, это сей презренный, наглый и бесстыжий тон консисторский, с которым говорится: „А не хочешь ли, поп, в консисторию съездить подоиться?“ Нет, друже, не хочу, не хочу; поищите себе кормилицу подебелее.
12-гомая. Франтовство одолело! взял в долг у предводительской экономки два шелковые платья предводительшины и послал их в город окрасить в масака цвет,
как у губернского протодиакона, и сошью себе ряску шелковую. Невозможно без этой аккуратности,
потому что становлюсь повсюду вхож в дворянские дома, а унижать себя не намерен.
И видя, что его нету, ибо он, поняв намек мой, смиренно вышел, я ощутил
как бы некую священную острую боль и задыхание по тому случаю, что смутил его похвалой, и сказал: „Нет его, нет, братия, меж нами! ибо ему не нужно это слабое слово мое,
потому что слово любве давно огненным перстом Божиим начертано в смиренном его сердце.
Она. Никогда оно не придет,
потому что оно уж ушло, а мы всё
как кулик в болоте стояли: и нос долог и хвост долог: нос вытащим — хвост завязнет, хвост вытащим — нос завязнет. Перекачиваемся да дураков тешим: то поляков нагайками потчуем, то у их хитрых полячек ручки целуем; это грешно и мерзко так людей портить.
Но ничего я отвечать не мог,
потому что каждое движение губ моих встречало грозное „молчи!“ Избыхся всех лишних, и се, возвратясь, сижу
как крапивой выпоронная наседка, и твержу себе то слово: „молчи!“, и вижу, что слово сие разумно.
Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату, начал спокойно и строго выводить на чистой странице: «Было внесено мной своевременно,
как однажды просвирнин сын, учитель Варнава Препотенский, над трупом смущал неповинных детей о душе человеческой, говоря, что никакой души нет,
потому что нет ей в теле видимого гнездилища.
— Именно-с, именно вам говорю,
потому что моя мать записывает людей, которых не знает
как и назвать, а от этого понятно, что у ее приходского попа, когда он станет читать ее поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имен?
— Да
как же полноте, когда я на это имею доказательства. Туберозов никогда не любил меня, но теперь он меня за естественные науки просто ненавидит,
потому что я его срезал.
— Почему? вы хотите знать: почему? — извольте-c:
потому что я не хочу с вами нигде в одном месте быть! Понимаете: нигде, ни на этом свете, ни на
каком другом.
Ветхая просвирня бежала, подпрыгивая и подскакивая,
как бегают дурно летающие птицы, прежде чем им подняться на воздух, а Варнава шел тихо; но тем не менее все-таки трудно было решить, могла ли бы просвирня и при таком быстром аллюре догнать своего сына,
потому что он был уж в конце улицы, которую та только что начинала.
Цель комиссара Данилки была достигнута
как нельзя более,
потому что Препотенский, едва лишь услышал его предостерегающий клик,
как тотчас же переменил шаг и бросился вперед с быстротой лани.
— Сомнения,
как и самомнения, тебе, невежде круглому, вовсе не принадлежат, и посему достоин делатель мзды своея, и ты вполне достойное по заслугам своим и принял. А
потому ступай вон, празднословец, из моего дома.
— Нельзя, отец протопоп; утерпеть было невозможно;
потому что я уж это давно хотел доложить вам,
как он вообразите, все против божества и против бытописания, но прежде я все это ему, по его глупости, снисходил доселе.
— А
потому, что Данила много ли тут виноват, что он только повторил,
как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему, если так судить, вы Варнаву Васильича должны остепенять,
потому что это он нам сказывал, а Данила только сомневался, что не то это,
как учитель говорил, дождь от естества вещей, не то от молебна! Вот если бы вы оттрясли учителя, это точно было бы закон.
— Да
как же-с: вот можете посудить,
потому что весь в мешок заячий зашит. Да и чему дивиться-то-с, государи мои, станем? Восьмой десяток лет ведь уж совершил ненужный человек.
— Это всего было чрез год
как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти,
потому что был оторван, знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы
как помещице о том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это было втуне,
потому что покойница все это провидели. Стали приближаться мои именины они и изволят говорить...
— Да-с, — продолжал, вытерев себе ротик, карло. — А пришел-то я в себя уж через девять дней,
потому что горячка у меня сделалась, и то-с осматриваюсь и вижу, госпожа сидит у моего изголовья и говорит: «Ох, прости ты меня, Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!» Так вот она
какой великан-то была, госпожа Плодомасова!
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут,
потому что ее ищут, и
как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят».
Он даже благоразумно не понимал,
как можно «новой женщине», не сойдя окончательно с ума, обличить такую наглость пред петербургскими предпринимателями, и
потому Препотенский стоял и глядел на всю эту роскошь с язвительной улыбкой, но когда не обращавшая на него никакого внимания Дарья Николаевна дерзко велела прислуге, в присутствии учителя, снимать чехлы с мебели, то Препотенский уже не выдержал и спросил...
—
Как не было? Вы говорите мне прямо все, смело и откровенно,
как попу на духу,
потому что я друг народа, а не враг. Ахилла-дьякон вас обидел?
—
Потому что я уже хотел один раз подавать просьбу,
как меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол, что я ходил об заклад для исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: «Не подавай, говорят, Данилка, станут о тебе повальный обыск писать, мы все скажем, что тебя давно бы надо в Сибирь сослать». Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую, что мне за честь свою вступаться не пристало.
— Я еще вчера же, отец протопоп…
как только пришел домой от Бизюкинши…
потому что мы все от исправника к ней еще заходили,
как вернулся, сейчас и сказал своей услужающей: «Нет, говорю, Эсперанса, отец Савелий справедлив: не надейся сильный на свою силу и не хвались своею крепостью».
Термосесов прочел письмо, в котором Борноволоков жаловался своей петербургской кузине Нине на свое несчастие, что он в Москве случайно попался Термосесову, которого при этом назвал «страшным негодяем и мерзавцем», и просил кузину Нину «работать всеми силами и связями, чтобы дать этому подлецу хорошее место в Польше или в Петербурге,
потому что иначе он, зная все старые глупости, может наделать черт знает
какого кавардаку, так
как он способен удивить свет своею подлостью, да и к тому же едва ли не вор, так
как всюду, где мы побываем, начинаются пропажи».
— Да
как же не от большой? Я
потому и говорю: поляк — добрый человек. Поляк власти не любит, и если что против власти — он всегда снисходительный.
И, дав такой ответ, Ахилла действительно выпил, да и все выпили пред ужином по комплектной чарке. Исключение составлял один отец Захария,
потому что у него якобы от всякого вина голова кружилась.
Как его ни упрашивали хоть что-нибудь выпить, он на все просьбы отвечал...
— Да по распоряжению самого обер-протопресвитера Бажанова послан придворный регент по всей России для царской певческой басов выбирать. В генеральском чине он и ордена имеет, и даром что гражданский, а ему архиерей все равно что ничего,
потому что ведь у государя и кучер, который на козлах ездит, и тот полковник. Ну-с, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно, вроде
как простолюдину, чтобы баса при нем не надюжались, а по воле бы он мог их выслушать.
Почтмейстер на это согласился тем охотнее, что, видя жену свою в состоянии крайнего раздражения, он и сам находил выгоды иметь в эту пору около себя в доме чужого человека, и
потому он не только не отказал Варнаве в ночлеге, но даже,
как любезный хозяин, предоставил в его пользование стоявший в конторе диван, а сам лег на большом сортировальном столе и закрылся с головой снятым с этого же стола канцелярским сукном.
Живу чудесно на подворье, которое будет вроде монастырька, но соблазну ужас
как много,
потому что все равно что среди шумного города.
— И взаправду теперь, — говорил он, — если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше, то и тут нам ничего этого не видно,
потому что тут у нас ни книг этаких настоящих, ни глобусов, ни труб, ничего нет. Мрак невежества до того, что даже, я тебе скажу, здесь и смелости-то такой,
как там, нет, чтоб очень рассуждать! А там я с литератами, знаешь, сел, полчаса посидел, ну и вижу, что религия,
как она есть, так ее и нет, а блоха это положительный хвакт. Так по науке выходит…
«А что же мне нужно? и что это такое я отыскиваю?..
Какое зачало?
Какой ныне день?» — соображает Ахилла и никак не добьется этого,
потому что он восхъщен отсюда… В ярко освещенном храме, за престолом, в светлой праздничной ризе и в высокой фиолетовой камилавке стоит Савелий и круглым полным голосом, выпуская
как шар каждое слово, читает. «В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово». — «Что это, господи! А мне казалось, что умер отец Савелий. Я проспал пир веры!.. я пропустил святую заутреню».
— Отец Захария! Пожалуйста, вы мне этого не говорите,
потому что вы знаете,
какой я в огорчении дикий.
— Да ничуть не нахал,
потому что я и вас тоже люблю, но
как вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабого, что вам даже дьячок Сергей грубит.
Дьякон лежал с закрытыми глазами, но слышал,
как лекарь сказал, что кто хочет иметь дело с душой больного, тот должен дорожить первою минутой его просветления,
потому что близится кризис, за которым ничего хорошего предвидеть невозможно.