Неточные совпадения
У отца Захарии далеко не
было ни зеркальной чистоты протопопского дома,
ни его строгого порядка:
на всем здесь лежали следы детских запачканных лапок; изо всякого угла торчала детская головенка; и все это шевелилось детьми, все здесь и пищало и
пело о детях, начиная с запечных сверчков и оканчивая матерью, убаюкивавшею свое потомство песенкой...
У него
на самом краю Заречья
была мазаная малороссийская хата, но при этой хате не
было ни служб,
ни заборов, словом, ничего, кроме небольшой жердяной карды, в которой по колено в соломе бродили то пегий жеребец, то буланый мерин, то вороная кобылица.
Это
была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря
на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал
ни этого треска,
ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее
на руки, посадит
на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
— Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, — чего он в таком изумлении? Может
быть, это он и обо мне…» Потому что ведь там, как он
на меня
ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
В марте месяце сего года, в проезд чрез наш город губернатора, предводителем дворянства
было праздновано торжество, и я, пользуясь сим случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой
на обременение помещиками крестьян работами в воскресные дни и даже в двунадесятые праздники и говорил, что таким образом великая бедность народная еще более увеличивается, ибо по целым селам нет
ни у кого
ни ржи,
ни овса…
2-го февраля. Почтмейстер Тимофей Иванович, подпечатывая письма, нашел описание Тугановского дела, списанного городничим для Чемерницкого, и все сему очень смеялись.
На что же сие делают,
на что же и подпечатывание с болтовством, уничтожающим сей операции всякое значение, и корреспондирование революционеру от полицейского чиновника? Городничий намекал, что литераторствует для „Колокола“. Не достойнее ли бы
было, если бы ничего этого,
ни того,
ни другого, совсем не
было?
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что говорит: «только
выпей, так не
будешь ни сопеть,
ни дыхать!», однако же я все
выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел
на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте вы себе, какая наглость!
Как
ни легок
был этот прыжок, но старые, разошедшиеся доски все-таки застучали, и пораженный этим стуком учитель быстро выпустил из рук свои кирпичи и, бросившись
на четвереньки, схватил в охапку рассыпанные пред ним человеческие кости.
— Почему? вы хотите знать: почему? — извольте-c: потому что я не хочу с вами нигде в одном месте
быть! Понимаете: нигде,
ни на этом свете,
ни на каком другом.
Дьякон и учитель похожи
были на двух друзей, которые только что пробежались в горелки и отдыхают. В лице дьякона не
было ни малейшей злобы: ему скорей
было весело. Тяжко дыша и поводя вокруг глазами, он заметил посреди дороги два торчащие из пыли человеческие ребра и обратясь к Препотенскому, сказал ему...
Сердобольная Наталья Николаевна, сберегая покой мужа, ухаживала за ним, боясь каким бы то
ни было вопросом нарушить его строгие думы. Она шепотом велела девочке набить жуковским вакштафом и поставить в угол
на подносике обе трубки мужа и, подпершись ручкой под подбородок, ждала, когда протоиерей выкушает свой стакан и попросит второй.
Старичок
был весь чистота и благообразие:
на лице его и следа нет
ни желтых пятен,
ни морщин, обыкновенно портящих лица карликов: у него
была очень пропорциональная фигура, круглая как шар головка, покрытая совершенно белыми, коротко остриженными волосами, и небольшие коричневые медвежьи глазки. Карлица лишена
была приятности брата, она
была одутловата, у нее
был глуповатый чувственный рот и тупые глаза.
— Да и взаправду, какой же я уж мужчина, когда
на меня, извините,
ни сапожков и никакого мужского платья готового нельзя купить — не придется. Это и точно их слово справедливое
было, что я заяц.
Сам ревизор
был живое подобие уснувшего ерша: маленький, вихрястенький, широкоперый, с глазами, совсем затянутыми какою-то сонною влагой. Он казался
ни к чему не годным и
ни на что не способным; это
был не человек, а именно сонный ерш, который ходил по всем морям и озерам и теперь, уснув, осклиз так, что в нем ничего не горит и не светится.
— А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы, я вижу, человек очень хороший и покладливый, — начал, оставшись с ним наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его горестное положение и дома и
на полях, причем не
были позабыты
ни мать,
ни кости,
ни Ахилла,
ни Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все свое внимание; потом рассказана
была и недавнишняя утренняя военная история дьякона с комиссаром Данилкой.
Препотенский
был тоже того мнения, но как
ни Ахилла,
ни Препотенский не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять
на своем, то настоял
на своем Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли вожака, «питра» должна
была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопό.
В размышлениях своих этот фрукт нашего рассадника
был особенно интересен с той стороны, что он
ни на минуту не возвращался к прошлому и совершившемуся и не останавливался
ни на одном из новых лиц, которых он так круто и смело обошел самыми бесцеремонными приемами.
Она не спешила под кровлю и, плача, сидела
на том же крылечке, с которого недавно сошел ее муж. Она, рыдая, бьется своею маленькою головкой о перила, и нет с ней
ни друга,
ни утешителя! Нет; это
было не так. Друг у нее
есть, и друг крепкий…
— Это верно, я вам говорю, — пояснил дьякон и,
выпив большую рюмку настойки, начал развивать. — Я вам даже и о себе скажу. Я во хмелю очень прекрасный, потому что у меня
ни озорства,
ни мыслей скверных никогда нет; ну, я зато, братцы мои, смерть люблю пьяненький хвастать. Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а так, верно, по природе. Начну такое
на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта брехня в то время берется.
И, дав такой ответ, Ахилла действительно
выпил, да и все
выпили пред ужином по комплектной чарке. Исключение составлял один отец Захария, потому что у него якобы от всякого вина голова кружилась. Как его
ни упрашивали хоть что-нибудь
выпить, он
на все просьбы отвечал...
Добравшись до последней двадцатипятирублевой ассигнации в своей коробке, она испугалась, что у них скоро не
будет ни гроша, и решила просить своего хозяина, жандарма, подождать
на них за квартиру, пока выйдет им прощение.
Карлик
был в отчаянии. Подзаконный протопоп не подавал
ни малейшей надежды
ни на какую уступку. Он как стал
на своем, так и не двигался
ни вперед,
ни назад,
ни направо,
ни налево.
Карлик мысленно положил отречься от всякой надежды чего-нибудь достичь и стал собираться назад в свой город. Савелий ему ничего не возражал, а напротив, даже советовал уехать и ничего не наказывал, что там сказать или ответить. До последней минуты, даже провожая карлика из города за заставу, он все-таки не поступился
ни на йоту и, поворотив с знакомой дороги назад в город, побрел
пилить дрова
на монастырский двор.
Но отец дьякон меня
на этом перебивают: «Нет, ты, говорит, скажи мне такое имя, чтобы
ни у кого такого не
было.
Но только
на меня даже
ни крошки не похоже: выскочил актер, весь как
есть в латах, и
на пятку жалится, а дай мне этакую сбрую, я бы гораздо громче разыграл.
Смерть Савелия произвела ужасающее впечатление
на Ахиллу. Он рыдал и плакал не как мужчина, а как нервная женщина оплакивает потерю, перенесение которой казалось ей невозможным. Впрочем, смерть протоиерея Туберозова
была большим событием и для всего города: не
было дома, где бы
ни молились за усопшего.
Дьякон понял, что он не может надеяться
ни на какую помощь от запуганного населения, но не выпускал черта и дрог с ним в канаве. Оба они окоченели и, может
быть, оба здесь умерли бы, если б их не выручил случай.