Неточные совпадения
Так он, например, во всенощной никак
не мог удержаться, чтобы только трижды пропеть «Свят Господь Бог наш», а нередко вырывался в увлечении и
пел это один-одинешенек четырежды, и особенно никогда
не мог вовремя окончить пения многолетий.
Это
была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря на свои золотые руки, она
не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она
могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он
не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там,
не снимая, от зари до зари.
— Что же за стыд, когда я ей обучался, да
не мог понять! Это со всяким
может случиться, — отвечал дьякон и,
не высказывая уже более никаких догадок, продолжал тайно сгорать любопытством — что
будет?
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это
не было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть
можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
Сухое дерево разве
может расцвесть?» Я
было его на этом даже остановил и говорю: «Пожалуйста, ты этого, Варнава Васильич,
не говори, потому что бог иде же хощет, побеждается естества чин»; но при этом, как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила, а там всё это разные возлияния да вино все хорошее: все го-го, го-сотерн да го-марго, я… прах меня возьми, и надрызгался.
— Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня
не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, — чего он в таком изумлении?
Может быть, это он и обо мне…» Потому что ведь там, как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
23 марта. Сегодня, в Субботу Страстную, приходили причетники и дьякон. Прохор просит, дабы неотменно идти со крестом на Пасхе и по домам раскольников, ибо несоблюдение сего им в ущерб. Отдал им из своих денег сорок рублей, но
не пошел на сей срам, дабы принимать деньги у мужичьих ворот как подаяние. Вот теперь уже рясу свою вижу уже за глупость,
мог бы и без нее обойтись, и
было бы что причту раздать пообильнее. Но думалось: „нельзя же комиссару и без штанов“.
Это,
может быть, гражданскою критикой
не очищается, но это ужасно трогает.
Однако
не могу сказать, чтобы жизнь моя
была уже совсем обижена разнообразием.
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее, знать
не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на мой несообразный вопрос до того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе
не в том смысле. Спасибо ему, что он
не стал меня допрашивать: в каком бы то еще в ином смысле таковый вопрос
мог быть сделан.
Боярыня стояла предо мной в силе, которой казалось, как бы и конца
быть не может.
— Нимало, — говорю, — еще
не могу успехом похвастать, но тому
есть причины.
— Что ж это, — говорю, —
может быть, что такой случай и случился, я казачьей репутации нимало
не защищаю, но все же мы себя героически отстояли от того, пред кем вся Европа ниц простертою лежала.
10-го апреля 1840 года. Год уже протек, как я благочинствую. О записке слухов нету. Видно, попадья
не все пустякам верит. Сегодня она меня насмешила, что я,
может быть, хорошо написал, но
не так подписался.
12-го декабря. Прочитал в газетах, что будто одному мужику, стоявшему наклонясь над водой, вскочила в рот небольшая щука и, застряв жабрами,
не могла быть вытащена, отчего сей ротозей и умер. Чему же после сего в России верить нельзя? Верю и про профессора.
Одного
не понимаю, отчего мой поступок, хотя,
может быть, и неосторожный,
не иным чем,
не неловкостию и
не необразованностию моею изъяснен, а чем бы вам мнилось? злопомнением, что меня те самые поляки
не зазвали, да и пьяным
не напоили, к чему я, однако, благодаря моего Бога и
не привержен.
1850 год. Надо бросить. Нет, братик,
не бросишь. Так привык курить, что
не могу оставить. Решил слабость сию
не искоренять, а за нее взять к себе какого-нибудь бездомного сиротку и воспитать. На попадью, Наталью Николаевну, плоха надежда: даст намек, что будто
есть у нее что-то, но выйдет сие всякий раз подобно первому апреля.
Однако с этим дьяконом немало хлопот: он вчера отстегал дьячка Сергея ремнем,
не поручусь, что,
может быть, и из мщения, что тот на него донес мне об охоте; но говорит, что будто бы наказал его за какое-то богохульство.
27-го. Я ужасно встревожен. С гадостным Варнавой Препотенским справы нет. Рассказывал на уроке, что Иона-пророк
не мог быть во чреве китове, потому что у огромного зверя кита все-таки весьма узкая глотка Решительно
не могу этого снесть, но пожаловаться на него директору боюсь, дабы еще и оттуда
не ограничилось все одним легоньким ему замечанием.
Хотя по действиям дьякона можно
было заключить, что он отнюдь
не хотел утопить врача, а только подвергал пытке окунаньем и, барахтаясь с ним, держал полегоньку к берегу; но три человека, оставшиеся на камне, и стоявшая на противоположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, пришли в такой неописанный ужас, что подняли крик, который
не мог не произвесть повсеместной тревоги.
— Ничего особенного
не вижу, — отвечал протопоп, тихо всходя на ступени собора, — astragelus
есть кость во щиколотке, и я
не вижу, для чего ты
мог тут рассердиться.
Препотенский, очевидно,
был в большом перепуге, но
не мог бежать.
Ветхая просвирня бежала, подпрыгивая и подскакивая, как бегают дурно летающие птицы, прежде чем им подняться на воздух, а Варнава шел тихо; но тем
не менее все-таки трудно
было решить,
могла ли бы просвирня и при таком быстром аллюре догнать своего сына, потому что он
был уж в конце улицы, которую та только что начинала.
— Берите! — крикнул ей, задыхаясь, Препотенский, — за мной гонятся шпионы и духовенство! — с этим он сунул ей в окно свои ночвы с костями, но сам
был так обессилен, что
не мог больше двинуться и прислонился к стене, где тут же с ним рядом сейчас очутился Ахилла и, тоже задыхаясь, держал его за руку.
— Нет-с; это
не кончится смехом, и здесь нет никакого смеха, а
есть глупость, которою дрянные люди
могут воспользоваться.
Я
не хочу, чтобы мне Термосесов
мог написать что-нибудь вроде того, что в умном романе „Живая душа“ умная Маша написала своему жениху, который жил в хорошем доме и
пил чай из серебряного самовара.
— Да, разумеется,
не годится: какой же шут теперь лечится от пореза травой. А впрочем,
может быть еще
есть и такие ослы. А где же это ваш муж?
Бизюкина совсем
не того ожидала от Термосесова и
была поражена им. Ей
было и сладко и страшно слушать его неожиданные и совершенно новые для нее речи. Она
не могла еще пока отдать себе отчета в том, лучше это того, что ею ожидалось, или хуже, но ей во всяком случае
было приятно, что во всем, что она слышала,
было очень много чрезвычайно удобного и укладливого. Это ей нравилось.
— Что еще за республика! — сказал он, — за это только горячо достаться
может. А вот у меня
есть с собою всего правительства фотографические карточки,
не хочешь ли, я их тебе подарю, и мы их развесим на стенку?
— Прекрасно! Вы поняли, что со мной шутить плохо и
были очень покладисты, и я вас за это хвалю. Вы поняли, что вам меня нельзя так подкидывать, потому что голод-то ведь
не свой брат, и голодая-то мало ли кто что
может припомнить? А у Термосесова память первый сорт и сметка тоже водится: он еще, когда вы самым красным революционером
были, знал, что вы непременно свернете.
— Вы решились взять меня с собою вроде письмоводителя… То
есть, если по правде говорить, чтобы
не оскорблять вас лестию, вы
не решились этого сделать, а я вас заставил взять меня. Я вас припугнул, что
могу выдать ваши переписочки кое с кем из наших привислянских братий.
— Да, это хорошо, пока они плохи, но вы забываете-с, что и у них
есть хлопотуны; что,
может быть и их послобонят, и тогда и попы станут иные.
Не вольготить им нужно, а нужно их подтянуть.
Но теперь
не в этом дело, a вы понимаете, мы с этого попа Туберкулова начнем свою тактику, которая в развитии своем докажет его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей в духовенстве; а в окончательном выводе явится логическое заключение о том, что религия
может быть допускаема только как одна из форм администрации.
— Да, это так и
есть; жандармы всё
могут, — опять подал голос Препотенский, и его опять
не заметили.
—
Не знаю,
может быть и называл.
— Она, голубка, и во сне озабочена, печется одним, как бы согреть и
напоить меня, старого, теплым, а
не знает того, что согреть меня
может иной уголь, горящий во мне самом, и лишь живая струя властна
напоить душевную жажду мою, которой нет утоления при одной мысли, что я старый… седой… полумертвец… умру лежачим камнем и… потеряю утешение сказать себе пред смертью, что… силился по крайней мере присягу выполнить и… и возбудить упавший дух собратий!
«Что б это такое
могло быть? И так рано… ночь, верно,
не спали, сочиняя какую-нибудь мерзость… Люди досужие!»
Протопоп взял перо и под текстом бесформенной бумаги написал: «Благочинный Туберозов,
не имея чести знать полномочии требующего его лица,
не может почитать в числе своих обязанностей явку к нему по сему зову или приглашению», и потом, положив эту бумагу в тот же конверт, в котором она
была прислана, он надписал поперек адреса: «Обратно тому, чьего титула и величания
не знаю».
Не хочу предрешать, сколько он
может быть вреден целям правительства, но я полагаю, что вред, который он
может принести, а частию уже и приносит, велик бесконечно.
Удержать его стремительности
не могли никакие просьбы, а письма в конторе действительно
не было.
Воздух
был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий парок; в воздухе пахло орешиной. Туберозов, сидя в своей кибитке, чувствовал себя так хорошо, как
не чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и радовался, что
может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем, да
не блазнится о лукавстве их верное сердце.
Может быть, и тех бы мест довольно, где он уже побывал, но скороходы-сапоги расскакались и затащили его туда, где он даже ничего
не может разглядеть от несносного света и, забыв про Савелия и про цель своего посольства, мечется, заботясь только, как бы самому уйти назад, меж тем как проворные сапоги-скороходы несут его все выше и выше, а он забыл спросить слово, как остановить их…
Николай Афанасьевич
не напрасно ничего
не ожидал от письма, с которым поскакал дьякон. Ахилла проездил целую неделю и, возвратясь домой с опущенною головой и на понуром коне, отвечал, что ничего из того письма
не было, да и ничего
быть не могло.
Расчет почтмейстерши
был не совсем плох: молодая и чудовищно богатая петербургская покровительница пользовалась влиянием в столице и большим почетом от губернских властей. Во всяком случае она, если бы только захотела,
могла бы сделать в пользу наказанного протопопа более, чем кто-либо другой. А захочет ли она? Но для того-то и
будут ее просить всем обществом.
— Отчего же так
не может? Очень просто бы
было, если б один добрый человек
не спас.
— Ну, если уж вина никакого
не можете, так хоть хересу для политики
выпейте!
Говор
не прекращался, и
не было ни одной паузы, которою хозяйка
могла бы воспользоваться, чтобы заговорить о сосланном протопопе.
— В дерзости? Я никогда
не был дерзок и других, по мере сил моих, от того воздерживал, а потому каяться в том, чего
не сделал,
не могу.
Полагайтесь так, что хотя
не можете вы молиться сами за себя из уездного храма, но
есть у вас такой человек в столице, что через него идет за вас молитва и из Казанского собора, где спаситель отечества, светлейший князь Кутузов погребен, и из Исакиевского, который весь снаружи мраморный, от самого низа даже до верха, и столичный этот за вас богомолец я, ибо я, четши ектению велегласно за кого положено возглашаю, а про самого себя шепотом твое имя, друже мой, отец Савелий, потаенно произношу, и молитву за тебя самую усердную отсюда посылаю Превечному, и жалуюсь, как ты напрасно пред всеми от начальства обижен.