Неточные совпадения
— Бас у тебя, — говорил регент, — хороший, точно пушка стреляет; но непомерен ты
до страсти, так
что чрез эту непомерность я даже не знаю, как с тобой по достоинству обходиться.
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и
до того несносным,
что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала,
что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари
до зари.
— Ну
что тебе?
Что тебе
до этого?
что тебе? — останавливал Захария мятущегося любопытством дьякона.
— Ну а если и сполитикует, а тебе
что до этого? Ну и пусть его сполитикует.
— Теперь знаю,
что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои
до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу,
что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно,
что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Отсюда, — говорил дьякон, — было все начало болезням моим. Потому
что я тогда не стерпел и озлобился, а отец протопоп Савелий начал своею политикой еще более уничтожать меня и довел даже
до ярости. Я свирепел, а он меня, как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я даже осатаневать стал.
Но боже мой, боже мой! как я только вспомню да подумаю — и
что это тогда со мною поделалось,
что я его, этакого негодивца Варнавку, слушал и
что даже
до сего дня я еще с ним как должно не расправился!
Напротив, все идет вперемежку, так
что даже и интерес ни на минуту не ослабевает: то оболгут добрые люди, то начальство потреплет, то Троадию скорбноглавому в науку меня назначат, то увлекусь ласками попадьи моей, то замечтаюсь
до самолюбия, а время в сем все идет да идет, и к смерти все ближе да ближе.
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее, знать не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на мой несообразный вопрос
до того меня сконфузил,
что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе не в том смысле. Спасибо ему,
что он не стал меня допрашивать: в каком бы то еще в ином смысле таковый вопрос мог быть сделан.
— Все, отец, случай, и во всем,
что сего государства касается, окроме Божией воли, мне доселе видятся только одни случайности. Прихлопнули бы твои раскольники Петрушу-воителя, так и сидели бы мы на своей хваленой земле
до сих пор не государством великим, а вроде каких-нибудь толстогубых турецких болгар, да у самих бы этих поляков руки целовали. За одно нам хвала —
что много нас: не скоро поедим друг друга; вот этот случай нам хорошая заручка.
Так мне понравилась эта простота,
что я схватил сего малого человечка на грудь мою и поцелуями осыпал его чуть не
до удушения.
А я
до сей поры и не знал,
что наша губернаторша не немка.
А затем вы должны знать,
что православному народу нужны священник и дьякон, ибо
до сих пор их одних мы еще у немцев не заимствовали“.
3-го сентября. Осенняя погода нагоняет на меня жесточайшую скуку. Привык я весьма постоянно действовать, но ныне без дела тоскую и
до той глупости,
что даже секретно от жены часто плачу.
Мало того,
что они уже с давних пор гласно издеваются над газетными известиями и представляют,
что все сие,
что в газетах изложено, якобы не так, а совершенно обратно, якобы нас бьют, а не мы бьем неприятелей, но от слова уже и
до дела доходят.
23-го апреля. Ахилла появился со шпорами, которые нарочно заказал себе для езды изготовить Пизонскому. Вот
что худо,
что он ни за
что не может ограничиться на умеренности, а непременно во всем достарается
до крайности. Чтоб остановить его, я моими собственными ногами шпоры эти от Ахиллиных сапог одним ударом отломил, а его просил за эту пошлость и самое наездничество на сей год прекратить. Итак, он ныне у меня под епитимьей. Да
что же делать, когда нельзя его не воздерживать. А то он и мечами препояшется.
Дабы не допустить его
до суда тех архиерейских слуг, коих великий император изволил озаглавить „лакомыми скотинами“ и „несытыми татарами“, я призвал к себе и битого и небитого и настоятельно заставил их поклониться друг другу в ноги и примириться, и при сем заметил,
что дьякон Ахилла исполнил сие со всею весьма доброю искренностью.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица
до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому
что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но
что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
„Ну, — говорю, — а если бы двадцать?“ — „Ну, а с двадцатью, — говорит, — уж нечего делать — двадцать одолеют“ — и при сем рассказал,
что однажды он, еще будучи в училище, шел с своим родным братом домой и одновременно с проходившею партией солдат увидели куст калины с немногими ветками сих никуда почти не годных ягод и устремились овладеть ими, и Ахилла с братом и солдаты человек
до сорока, „и произошла, — говорит, — тут между нами великая свалка, и братца Финогешу убили“.
Писано,
что до сведения высшего начальства дошло о распространении в наших местах газеты „Колокол“ и прочих секретных сочинений и
что посему вменяется в обязанность распространение сих вещей строго преследовать; а подписано — наш „Чемерницкий“! Каков!
Губернатор сему весьма возрадовался,
что есть голод, но осерчал,
что ему это
до сих пор было неизвестно, и, подозвав своего правителя, сильно ему выговаривал,
что тот его не известил о сем прежде, причем, как настоящий торопыга, тотчас же велел донести о сем в Петербург.
Вот поистине печальнейшая сторона житейского измельчания: я обмелел, обмелел всемерно и даже
до того обмелел,
что безгласной бумаге суетности своей доверить не в состоянии, а скажу вкратце: меня смущало,
что у меня и у Захарии одинаковые трости и почти таковая же подарена Ахилле.
Похищали они эти кости друг у дружки
до тех пор, пока мой дьякон Ахилла, которому
до всего дело, взялся сие прекратить и так немешкотно приступил к исполнению этой своей решимости,
что я не имел никакой возможности его удержать и обрезонить, и вот точно какое-то предощущение меня смущает, как бы из этого пустяка не вышло какой-нибудь вредной глупости для людей путных.
Суеверный человек может подумать,
что это старогородский домовой, пришедший повздыхать над городом за час
до его пробуждения.
Все три путника приложили ладони к бровям и, поглядев за реку, увидали,
что там выступало что-то рослое и дебелое, с ног
до головы повитое белым саваном: это «что-то» напоминало как нельзя более статую Командора и, как та же статуя, двигалось плавно и медленно, но неуклонно приближаясь к реке.
Густая серая пыль, местами изборожденная следами прокатившихся по ней колес, сонная и увядшая муравка, окаймляющая немощеные улицы к стороне воображаемых тротуаров; седые, подгнившие и покосившиеся заборы; замкнутые тяжелыми замками церковные двери; деревянные лавочки, брошенные хозяевами и заставленные двумя крест-накрест положенными досками; все это среди полдневного жара дремлет
до такой степени заразительно,
что человек, осужденный жить среди такой обстановки, и сам теряет всякую бодрость и тоже томится и дремлет.
— Да, кажется
что двенадцать, но не в том дело, а он сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик, не добрались бы когда-нибудь за это
до твоей физики!» Во-первых,
что такое он здесь разумеет под словом физики?.. Вы понимаете — это и невежество, да и цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
Но я, разумеется, уже
до этого не стал дожидаться, потому
что, во-первых, меня это не интересовало, а во-вторых, я уже все,
что мне нужно было знать, то выведал, а потом, зная его скотские привычки драться…
— И кроме того, всё мне, друг мой, видятся такие
до бесконечности страшные сны,
что я, как проснусь, сейчас шепчу: «Святой Симеон, разгадай мой сон», но все если б я могла себя с кем-нибудь в доме разговорить, я бы терпела; а то возьмите же,
что я постоянно одна и постоянно с мертвецами. Я, мои дружочки, отпетого покойника не боюсь, а Варнаша не позволяет их отпето.
Он, бывало, когда домой приезжал, и в церковь ходил, и к отцу Савелию я его водила, и отец Савелий даже его
до бесконечности ласкали и по безделице ему кое-чем помогали, но тут вдруг — и сама не знаю,
что с ним поделалось: все начал умствовать.
— Да
что же тут, Варнаша, тебе такого обидного? Молока ты утром пьешь
до бесконечности; чаю с булкой кушаешь
до бесконечности; жаркого и каши тоже, а встанешь из-за стола опять весь
до бесконечности пустой, — это болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок…
Вчерашняя усталость оказала ему хорошую услугу: он крепко спал, видел мирные сны и, проснувшись утром, рассуждал,
что авось-либо вся его вчерашняя тревога напрасна, авось-либо господь пронесет эту тучку, как он
до сих пор проносил многие другие, от которых никому вреда не бывало.
До десяти тысяч рублей, милостивые государи, доторговались за нас, а все дело не подвигалось, потому
что моя госпожа за ту дает десять тысяч, а та за меня одиннадцать.
— А
что вы думаете, оно, пожалуй, и вправду ужасно! — отвечал Туберозов. — Имя человеческое не пустой совсем звук: певец «Одиссеи» недаром сказал,
что «в минуту рождения каждый имя свое себе в сладостный дар получает». Но
до свидания пока. Вечером встретимся?
Ревизор Борноволоков, ступив на ноги из экипажа, прежде
чем дойти
до крыльца, сделал несколько шагов быстрых, но неровных, озираясь по сторонам и оглядываясь назад, как будто он созерцал город и даже любовался им, а Термосесов не верхоглядничал, не озирался и не корчил из себя первое лицо, а шел тихо и спокойно у левого плеча Борноволокова.
Хозяйка сидела и не трогалась. Она в это время только вспомнила, как неуместен должен показаться гостям стоящий на окне цветок и, при всем своем замешательстве, соображала, как бы ловчее сбросить его за открытое окошко? Мысль эта так ее занимала,
что она даже не вслушалась в первый вопрос, с которым отнесся к ней один из ее новоприезжих гостей,
что ей и придало вид особы, непритворно занятой чтением
до самозабвения.
— Да
чего ты все
до сих пор говоришь мне вы, когда я тебе говорю ты? Говори мне ты. А теперь подавай мне сюда портреты.
— Помните, когда вы здесь уже, в здешнем губернском городе, в последний раз с правителем губернаторской канцелярии, из клуба идучи, разговаривали, он сказал,
что его превосходительство жалеет о своих прежних бестактностях и особенно о том,
что допустил себя
до фамильярности с разными патриотами.
— Гражданин, ежели ты только кому-нибудь
до времени пробрешешься,
что ты подал просьбу, то…
— Да тебе
что, неотразимо
что ли уж хочется пострадать? Так ведь этого из-за пустяков не делают. Лучше побереги себя
до хорошего случая.
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и сидит, как зашел от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей,
до этих пор все его слушавший, а не говоривший, говорит: «А
что же, откушать бы со мною остались!» Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут еще часок архиерей его продержал и ведет к столу.
— Да. Мошенники ведь всегда заключают своею узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться. У нас долго возились с этими… нигилистами,
что ли? Возилось с ними одно время и правительство, возится
до сих пор и общество и печать, а пошабашат их не эти, а просто-напросто мошенники, которые откликнутся в их кличку, мошенники и превзойдут их, а затем наступит поворот.
— Да, Эсперанса, я ударился, — отвечал он со вздохом, — но только если ты
до теперешнего раза думала,
что я на мою силу надеюсь, так больше этого не думай. Отец протопоп министр юстиции; он правду мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий крепостью своею!
Но спустя немалое время тот же охотник
до красоты, перейдя на другое место, также увидал красивую даму, но уже не рядом с собою, а напротив своего окна через улицу, и говорит денщику: «Ах, познакомь меня с сею дамой!», но тот, однако, сумел только ответить снова то же самое,
что «дымом пахнет!» И офицер увидал,
что напрасно он полагался на ум сего своего помощника, и желанного знакомства через него вторично уже не составил.
— Да, одинок! всемерно одинок! — прошептал старик. — И вот когда я это особенно почувствовал? когда наиболее не хотел бы быть одиноким, потому
что… маньяк ли я или не маньяк, но… я решился долее ничего этого не терпеть и на
что решился, то совершу, хотя бы то было
до дерзости…
Протопоп Туберозов пользуется здесь большим уважением у всего города, и должно сознаться,
что он владеет несомненным умом и притом смелостью, которая, будучи развита долгим потворством начальства, доходит у него
до бесстрашия.
Не менее странно относился он и к людям: он не думал,
что предстоящая ему в данную минуту личность жила прежде
до встречи с ним и хочет жить и после, и
что потому у нее есть свои исторические оглядки и свои засматриванья вперед.
Встретив Бизюкину, он пожелал за ней приударить, и приударил; занимаясь ее развитием черт знает для
чего, он метнул мыслью на возможность присвоить себе бывшие на ней бриллианты и немедленно же привел все это в исполнение, и притом спрятал их так хитро,
что если бы,
чего боже сохрани, Бизюкины довели
до обыска, то бриллианты оказались бы, конечно, не у Термосесова, а у князя Борноволокова, который носил эти драгоценности чуть ли не на самом себе; они были зашиты в его шинели.
Кругом стало сонное царство. Тишь
до того нерушима,
что из чащи леса сюда на опушку выскочил подлинялый заяц, сделав прыжок, сел на задние лапки, пошевелил усиками, но сейчас же и сконфузился: кинул за спину длинные уши и исчез.
Я не арихметчик и этих годов в точности не понимаю, а ты возьми да в книгах почитай, кто таков был Григорий Отрепьев
до своего воцарения заместо Димитрия, вот ты тогда и увидишь,
чего дьяконы-то стоют?» — «Ну, то, говорит, Отрепьев; а тебе далеко, говорит,
до Отрепьева».