Неточные совпадения
На Троицын
день пред великою молитвой я, слезами обливаясь, прошу: «благослови…» А
у него и тут умиления нет.
— Извольте хорошенько слушать, в чем
дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал
у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего
дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Вчера только вписал я мои нотатки о моих скорбях и недовольствах, а сегодня, встав рано, сел
у окна и, размышляя о
делах своих, и о прошедшем своем, и о будущем, глядел на раскрытую пред окном моим бакшу полунищего Пизонского.
— Что ж, — перебила меня она, — тем и лучше, что
у тебя простая жена; а где и на муже и на жене на обоих штаны надеты, там не бывать проку. Наилучшее
дело, если баба в своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за то на исподницы от меня это и отвези. Бабы любят подарки, а я дарить люблю. Бери же и поезжай с богом.
Пишет: „Дабы ожидающее семью твою при несчастии излишне тебя не смущало
у алтаря предстоящего, купи себе хибару и возрасти тыкву; тогда спокойнее можешь о строении
дела Божия думать“.
В марте месяце сего года, в проезд чрез наш город губернатора, предводителем дворянства было праздновано торжество, и я, пользуясь сим случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой на обременение помещиками крестьян работами в воскресные
дни и даже в двунадесятые праздники и говорил, что таким образом великая бедность народная еще более увеличивается, ибо по целым селам нет ни
у кого ни ржи, ни овса…
Сергей-дьячок донес мне об этом, и я заблаговременно взял Ахиллу к себе и сдал его на
день под надзор Натальи Николаевны, с которою мой дьякон и провел время, сбивая ей в карафине сливочное масло, а ночью я положил его
у себя на полу и, дабы он не ушел, запер до утра всю его обувь и платье.
Протест свой он еще не считает достаточно сильным, ибо сказал, „что я сам для себя думаю обо всем чудодейственном, то про мой обиход при мне и остается, а не могу же я
разделять бездельничьих желаний — отнимать
у народа то, что одно только пока и вселяет в него навык думать, что он принадлежит немножечко к высшей сфере бытия, чем его полосатая свинья и корова“.
Похищали они эти кости друг
у дружки до тех пор, пока мой дьякон Ахилла, которому до всего
дело, взялся сие прекратить и так немешкотно приступил к исполнению этой своей решимости, что я не имел никакой возможности его удержать и обрезонить, и вот точно какое-то предощущение меня смущает, как бы из этого пустяка не вышло какой-нибудь вредной глупости для людей путных.
Между тем безгромный, тихий дождь пролил, воздух стал чист и свеж, небо очистилось, и на востоке седой сумрак начинает серебриться, приготовляя место заре
дня иже во святых отца нашего Мефодия Песношского,
дня, которому, как мы можем вспомнить, дьякон Ахилла придавал такое особенное и, можно сказать, великое значение, что даже велел кроткой протопопице записать
у себя этот
день на всегдашнюю память.
— Нет, не ужасно, а ты в самом
деле бойся, потому что мне уж это ваше нынешнее вольномыслие надоело и я еще вчера отцу Савелью сказал, что он не умеет, а что если я возьмусь, так и всю эту вольнодумную гадость, которая
у нас завелась, сразу выдушу.
— Нет, не «полноте», а это правда. Что это в самом
деле, ты духовное лицо,
у тебя полголовы седая, а между тем куда ты ни оборотишься, всюду
у тебя скандал: там ты нашумел, тут ты накричал, там то повалил, здесь это опрокинул; так везде за собой и ведешь беспорядок.
— Я сто раз его срезывал, даже на той неделе еще раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что праздничные
дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных
дней. Где же, говорю, наши праздники?
У вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать
дней назад было. Ведь прав я?
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий
день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому, говорит, что из него лаской ничего не будет,
у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— Да-с, — продолжал, вытерев себе ротик, карло. — А пришел-то я в себя уж через девять
дней, потому что горячка
у меня сделалась, и то-с осматриваюсь и вижу, госпожа сидит
у моего изголовья и говорит: «Ох, прости ты меня, Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!» Так вот она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!
— Да ничего, ничего, это самое простое
дело, — возражал Ахилла. — Граф Кленыхин
у нас семинарский корпус смотрел, я ему поклонился, а он говорит: «Пошел прочь, дурак!» Вот и весь наш разговор, чему я рассмеялся.
— Вот что называется в самом
деле быть умным! — рассуждала она, не сводя изумленного взгляда с двери, за которою скрылся Термосесов. —
У всех строгости, заказы, а тут ничего: все позволяется, все можно, и между тем этот человек все-таки никого не боится. Вот с каким человеком легко жить; вот кому даже сладко покоряться.
Да!
дело кончено! Где-то ты, где ты теперь, бедный акцизник, и не чешется ли
у тебя лоб, как
у молодого козленка,
у которого пробиваются рога?
— И власть, и время. Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, но
дело не шло, а
у остзейских баронов и теперь не идет.
У Туберозова была большая решимость на
дело, о котором долго думал, на которое давно порывался и о котором никому не говорил.
— Что же бы не надобно мне? А, а! Ты
дело сказала, —
у меня есть что мне не надо!
— Сядьте; это вам ничего не поможет! — приглашал Термосесов. — Надо кончить
дело миролюбно, а то я теперь с этим вашим письмецом, заключающим указания; что
у вас в прошедшем хвост не чист, знаете куда могу вас спрятать? Оттуда уже ни полячишки, ни кузина Нина не выручат.
Дни стояли невыносимо жаркие. От последнего села, где Туберозов ночевал, до города оставалось ехать около пятидесяти верст. Протопоп, не рано выехав, успел сделать едва половину этого пути, как наступил жар неодолимый: бедные бурые коньки его мылились, потели и были жалки. Туберозов решил остановиться на покорм и последний отдых: он не хотел заезжать никуда на постоялый двор, а, вспомнив очень хорошее место
у опушки леса, в так называемом «Корольковом верху», решился там и остановиться в холодке.
А этот прокурор, к которому было письмо, говорит: «Скажи, не мое это
дело,
у вас свое начальство есть», и письма не дал, а велел кланяться, — вот и возьмите, если хотите, себе его поклон.
Город пробавлялся новостями, не идущими к нашему
делу; то к исправнику поступала жалоба от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню, то Ахилла, сидя на крыльце
у станции, узнавал от проезжающих, что чиновник князь Борноволоков будто бы умер «скорописною смертию», а Туберозов все пребывал в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на том, что тут «ничего не поделаешь».
День именин в доме почтмейстерши начинался, по уездному обычаю, утреннею закуской. Встречая гостей, хозяйка ликовала, видя, что
у них ни
у одного нет на уме ничего серьезного, что все заботы об изгнанном старике испарились и позабыты.
Все утреннее угощение
у именинницы на этот раз предположено было окончить одним чаем. Почтмейстерша с довольно изысканною простотой сказала, что
у нее вся хлеб-соль готовится к вечеру, что она
днем никого не просит, но зато постарается, чтобы вечером все были сыты и довольны и чтобы всем было весело.
— Никогда!
У меня этого и положения нет, — вырубал дьякон, выдвигаясь всею грудью. — Да мне и невозможно. Мне если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад.
У меня вот и теперь не то что владыка, хоть он и преосвященный, а на меня теперь всякий
день такое лицо смотрит, что сто раз его важнее.
Немудрый Ахилла стал мудр: он искал безмолвия и, окрепнув, через несколько
дней спросил
у Савелия...
Через несколько
дней Ахилла, рыдая в углу спальни больного, смотрел, как отец Захария, склонясь к изголовью Туберозова, принимал на ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит?.. Какой это такой грех был на совести старца Савелия, что отец Бенефактов вдруг весь так взволновался? Он как будто бы даже забыл, что совершает таинство, не допускающее никаких свидетелей, и громко требовал, чтоб отец Савелий кому-то и что-то простил! Пред чем это так непреклонен
у гроба Савелий?
На второй
день было готово домовище и, по старому местному обычаю, доселе сохраняющемуся
у нас в некоторых местах при положении священников в гроб, началась церемония торжественная и страшная.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие
у него в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять в тот же карман, пошел в город. Ночевал он
у знакомых семинаристов, а на другой
день рано утром пришел к Туганову, велел о себе доложить и сел на коник в передней.
Ротмистр, не полагаясь более на средства полиции, отнесся к капитану Повердовне и просил содействия его инвалидной команды к безотлагательной поимке тревожащего город черта; но капитан затруднялся вступить в
дело с нечистым духом, не испросив на то особого разрешения
у своего начальства, а черт между тем все расхаживал и, наконец, нагнал на город совершенный ужас.
Ротмистр Порохонцев ухватился за эти слова и требовал
у врача заключения; не следует ли поступок Ахиллы приписать началу его болезненного состояния? Лекарь взялся это подтвердить. Ахилла лежал в беспамятстве пятый
день при тех же туманных, но приятных представлениях и в том же беспрестанном ощущении сладостного зноя. Пред ним на утлом стульчике сидел отец Захария и держал на голове больного полотенце, смоченное холодною водой. Ввечеру сюда пришли несколько знакомых и лекарь.