Неточные совпадения
— А что-с! Я
вам говорил: вот и политика!
— Отец Захария, я
вам говорю, что он сполитикует.
— Теперь знаю, что такое! —
говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное
вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Акведуки эти, —
говорил отец протопоп, — будут ни к чему, потому город малый, и притом тремя реками пересекается; но магазины, которые всё вновь открываются, нечто весьма изящное начали представлять. Да вот я
вам сейчас покажу, что касается нынешнего там искусства…
Случилось нам, гуляя с ним пред вечером, зайти вместе к золотарю; он, Афанасий Иванович, и
говорит: вот,
говорит, отец протопоп, какая мне пришла мысль, надписи
вам на тростях подобают, вот
вам этакую: «Жезл Ааронов», а отцу Захарии вот этакую очень пристойно, какая теперь значится.
Ах, я
вам говорю, что уже сколько я на самого себя зол, но на учителя Варнавку вдвое!
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как
вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это,
говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
Я, изволите понимать, в винном угаре, а Варнавка мне, знаете, тут мне по-своему, по-ученому торочит, что «тогда ведь,
говорит, вон и мани факел фарес было на пиру Вальтасаровом написано, а теперь,
говорит, ведь это вздор; я
вам могу это самое сейчас фосфорною спичкой написать».
Ну, а она, эта Данка Нефалимка, Бизюкина-то,
говорит: «Да
вы еще понимаете ли, что
вы лепечете?
Вы еще знаете ли цену Каину-то? что такое,
говорит, ваш Авель?
Почтмейстерша Тимониха мне все советует: «В полк,
говорит, отец дьякон, идите,
вас полковые любить будут».
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я,
говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна,
вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Я все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из всех на земли сущих“, а моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, —
говорит, —
вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, —
говорит, — ничего не значит, потому что оно еще тогда было писано, когда отец Савелий еще не родился“.
—
Вы же, —
говорю, — сами, вероятно, изволите помнить двенадцатый год: сколько тогда на Руси единодушия явлено.
Лекарь, по обязанности службы, вскрывал одного скоропостижно умершего, и учитель Варнава Препотенский привел на вскрытие несколько учеников из уездного училища, дабы показать им анатомию, а потом в классе
говорил им: „Видели ли
вы тело?“ Отвечают: „Видели“.
„А где же его душа в это время, ибо
вы говорили-де, что у скота души нет?“ Отец Захария смутился и ответил только то, что: „а ну погоди, я вот еще и про это твоему отцу скажу: он тебя опять выпорет“.
14-го ноября. Рассказывают, чти один помещик ездил к губернатору жаловаться на неисполнение крестьянами обязательств; губернатор, остановив поток его жалоб, сказал: „Прошу
вас,
говоря о народе, помнить, что я демократ“.
— А, а, я осел; со мной нельзя
говорить! Ну, брат, так я же
вам не Савелий; пойдем в омут?
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что
говорит: «только выпей, так не будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако же я все выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте
вы себе, какая наглость!
— Прекрасно-с! Теперь
говорят, будто я мою мать честью не урезониваю. Неправда-с! напротив, я ей
говорил: «Маменька, не трогайте костей, это глупо;
вы,
говорю, не понимаете, они мне нужны, я по ним человека изучаю». Ну а что
вы с нею прикажете, когда она отвечает: «Друг мой, Варнаша, нет, все-таки лучше я его схороню…» Ведь это же из рук вон!
— Именно-с, именно
вам говорю, потому что моя мать записывает людей, которых не знает как и назвать, а от этого понятно, что у ее приходского попа, когда он станет читать ее поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имен?
Я
говорил ей: «Не молитеся
вы, пожалуйста, маменька, за него, он из жидов».
Ну, представьте же
вы себе, еще
говорят, нужна свобода женщинам.
— Я сто раз его срезывал, даже на той неделе еще раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных дней. Где же,
говорю, наши праздники? У
вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать дней назад было. Ведь прав я?
Я, разумеется, встревожился, а он меня успокаивает: «Не про самих про
вас,
говорит, а про ваших мертвых людей, которых
вы у себя содержите».
Нравится
вам: «Начальство,
говорит, потребовало, и Ахилла понес».
— «Да
вы,
говорю, хоть бы мозгами-то, если они у
вас есть, шевельнули: какое же дьякон начальство?» — «Друг мой,
говорит, что ты, что ты это? да ведь он помазан!» Скажите
вы, сделайте ваше одолжение!
— «Но
вы же,
говорю, ведь не имеете права отнимать чужую собственность?» — «А разве кости,
говорит, это разве собственность?
А ты бы,
говорит, еще то понял, что этакую собственность тебе даже не позволено содержать?» А я отвечаю, что «и красть же,
говорю, священнослужителям тоже, верно, не позволено:
вы,
говорю, верно хорошенько английских законов не знаете.
Хорошо тебе от этого станет?» А я ему и отвечаю: «
Вы,
говорю, всё знаете,
вам даже известно уже, во сколько пуков там порют».
Ну, тут уже, разумеется, я все понял, как он проврался, но чтоб еще более от него выведать, я
говорю ему: «Но ведь
вы же,
говорю, дьякон, и в жандармах не служите, чтобы законы наблюдать».
А тот: «Ни свидетельствовать,
говорит,
вас не хочу, ни доносить не стану.
Ахилка,
говорит, ночью еще никуда не мог их сбыть, и
вы если тотчас к нему прокрадетесь, то
вы можете унести их назад.
Одно только,
говорит, не попадайтесь, а то он может
вас набить…»
— Это так она сказала, потому что она знает Ахилкины привычки; но, впрочем, она
говорит: «Нет, ничего,
вы намотайте себе на шею мой толстый ковровый платок и наденьте на голову мой ватный капор, так этак, если он
вас и поймает и выбьет,
вам будет мягко и не больно».
Я стал се просить: «Маменька, милая, я почитать
вас буду, только скажите честно, где мои кости?» — «Не спрашивай,
говорит, Варнаша, им, друг мой, теперь покойно».
— А
вы бы постыдились так
говорить, она
вас любит!
— Нет; я не
вам, а я
говорю о лампаде: ведь все равно огонь.
— Все равно, на нее чем-нибудь другим не угодишь. Вон я вчера нашей собаке немножко супу дал из миски, а маменька и об этом расплакалась и миску с досады разбила: «Не годится,
говорит, она теперь; ее собака нанюхала». Ну, я
вас спрашиваю:
вы, Валерьян Николаич, знаете физику: можно ли что-нибудь нанюхать? Можно понюхать, можно вынюхать, но нанюхать! Ведь это дурак один сказать может!
— Я его, признаюсь
вам, я его наговорной водой всякий день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий
говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же,
говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому,
говорит, что из него лаской ничего не будет, у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— Остановить
вас теперь невозможно? — шутя
говорил ей Дарьянов.
— Да и я
говорю то же, что не на меня: за что ему на меня быть недовольным? Я ему,
вы знаете, без лести предан.
— Нет, строги
вы, сударь, отец дьякон! Уж очень не в меру строги, —
говорили они ему.
— Строг,
вы говорите: да, я, точно, строг, это ваша правда, но зато я и справедлив. А если б это дело к мировому судье? — Гораздо хуже. Сейчас три рубля в пользу детских приютов взыщет!
— А потому, что Данила много ли тут виноват, что он только повторил, как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему, если так судить,
вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это он нам сказывал, а Данила только сомневался, что не то это, как учитель
говорил, дождь от естества вещей, не то от молебна! Вот если бы
вы оттрясли учителя, это точно было бы закон.
— Сестрица, бывало, расплачутся, — продолжал успокоенный Николай Афанасьевич, — а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю. «Сестрица,
говорю, успокойтесь; пожалейте себя, эта немилость к милости». И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро и пройдет: «Марья! — бывало, зовут через минутку. — Полно, мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась, иди сядь здесь, работай».
Вы ведь, сестрица, не сердитесь?
— Ага! А что-с? А то,
говорят, не расскажет! С чего так не расскажет? Я сказал — выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а
вы, хозяйка, велите Николаше за это, что он будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
— А как бы
вы изволили полагать? — отвечал с тихою улыбкой карлик. — Да-с; с самим императором Александром Павловичем
говорил и имел рассудок, как ему отвечать.
Государь обратился ко мне и изволят меня спрашивать: «Какой
вы нации?» — «Верноподданный,
говорю, вашего императорского величества».