Неточные совпадения
Последние остатки ее исчезли уже давно, да и
то была коса столь мизерная, что дьякон Ахилла иначе ее не называл, как мышиный хвостик.
Дьякон Ахилла от самых лет юности своей
был человек весьма веселый, смешливый и притом безмерно увлекающийся. И мало
того, что он не знал меры своим увлечениям в юности: мы увидим, знал ли он им меру и к годам своей приближающейся старости.
Дни и ночи он расхаживал
то по своей комнате,
то по коридору или по двору,
то по архиерейскому саду или по загородному выгону, и все распевал на разные тоны: «уязвлен, уязвлен, уязвлен», и в таких беспрестанных упражнениях дождался наконец, что настал и самый день его славы, когда он должен
был пропеть свое «уязвлен» пред всем собором.
У него на самом краю Заречья
была мазаная малороссийская хата, но при этой хате не
было ни служб, ни заборов, словом, ничего, кроме небольшой жердяной карды, в которой по колено в соломе бродили
то пегий жеребец,
то буланый мерин,
то вороная кобылица.
Это
была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до
того несносным, что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
Так, например, однажды помещик и местный предводитель дворянства, Алексей Никитич Плодомасов, возвратясь из Петербурга, привез оттуда лицам любимого им соборного духовенства разные более или менее ценные подарки и между прочим три трости: две с совершенно одинаковыми набалдашниками из червонного золота для священников,
то есть одну для отца Туберозова, другую для отца Захарии, а третью с красивым набалдашником из серебра с чернью для дьякона Ахиллы.
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные
были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не
то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал,
то сто раз меня дураком после этого назовите.
Ахилла-дьякон так и воззрился, что такое сделано политиканом Савелием для различения одностойных тростей; но увы! ничего такого резкого для их различия не
было заметно. Напротив, одностойность их даже как будто еще увеличилась, потому что посредине набалдашника
той и другой трости
было совершенно одинаково вырезано окруженное сиянием всевидящее око; а вокруг ока краткая, в виде узорчатой каймы, вязная надпись.
Ну, да и не я же
буду, если я умру без
того, что я этого просвирниного сына учителя Варнавку не взвошу!
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не
было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме
того, и глупа».
«Я, говорю, я, если бы только не видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю, что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева,
то я только Каином
быть не хочу, а
то бы я его…» Это, понимаете, на отца Савелия-то!
Вышел я оттуда домой, дошел до отца протопопова дома, стал пред его окнами и вдруг подперся по-офицерски в боки руками и закричал: «Я царь, я раб, я червь, я бог!» Боже, боже: как страшно вспомнить, сколь я
был бесстыж и сколь же я
был за
то в
ту ж пору постыжен и уязвлен!
За что же ты молчишь? — восклицал дьякон, вдруг совсем начиная плакать и обращаясь с поднятыми руками в
ту сторону, где полагал
быть дому отца протопопа.
— Он его в золяной корчаге сварил, — продолжал, не обращая на нее внимания, дьякон, — и хотя ему это мерзкое дело
было дозволено от исправника и от лекаря, но
тем не менее он теперь за это предается в мои руки.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его
было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства,
то есть лекаря и исправника, так как
то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы
будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Ей некогда
было и раздумывать о нескладных речах Ахиллы, потому она услыхала, как скрипнули крылечные ступени, и отец Савелий вступил в сени, в камилавке на голове и в руках с
тою самою тростью, на которой
было написано: «Жезл Ааронов расцвел».
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только перелистывал эту книгу и при
том останавливался не на
том, что в ней
было напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные страницы. Все эти записки
были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
Сие, надлежит подразумевать, удостоен
был получить за
то, что сознал, как бедное, полуголодное духовенство само за неволю нередко расколу потворствует, и наипаче за
то, что про синод упомянул…
Ниже, через несколько записей, значилось: «
Был по делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал о бедности причтов. Владыка очень о сем соболезновали; но заметили, что и сам Господь наш не имел где главы восклонить, а к сему учить не уставал. Советовал мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „О подражании Христу“. На сие ничего его преосвященству не возражал, да и вотще
было бы возражать, потому как и книги
той духовному нищенству нашему достать негде.
Зрелище
было страшное, непристойное и поистине возмутительное; а к сему же еще, как назло, железный крест с купольного фонаря сорвался и повис на цепях, а
будучи остервененно понуждаем баграми разорителей к падению, упал внезапно и проломил пожарному солдату из жидов голову, отчего
тот здесь же и помер.
Изложил сие дело владыке обстоятельно что не ходил я к староверам не по нерадению, ибо
то даже
было в карманный себе ущерб; но я сделал сие для
того дабы раскольники чувствовали, что чести моего с причтом посещения лишаются.
Был я осрамлен в губернии; но мало в сравнении пред
тем, сколь дома сегодня остыжен, как школьник.
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей моей юности, напоминая, что
тому, о чем она намекнула, нетрудно
было статься, ибо
был будто бы я столь собою пригож, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж на ней свататься,
то все девицы не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали!
— Нет, ты, отец Савелий, вспомни, может
быть, когда ты
был легкомыслен…
то нет ли где какого сиротки?
По сем дне, повергавшем меня всеми ощущениями в беспрерывное разнообразие, я столь
был увлечен описанием
того, что мною выше описано, что чувствовал плохую женку мою в душе моей, и поелику душа моя лобзала ее, я не вздумал ни однажды подойти к ней и поцеловать ее.
Тут в сей дискурс вмешался еще слушавший сей спор их никитский священник, отец Захария Бенефактов, и он завершил все сие, подтвердив слова жены моей, что „это правда“,
то есть „правда“ в рассуждении
того, что меня тогда не
было.
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем,
то есть дабы, если он с пылкостию,
то она
была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно, и притом слишком много толкований допускает; а я, глядя на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть, что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда
будут один другого умней.
Она и великой императрице Екатерине знаема
была, и Александр император, поговорив с нею, находил необременительною для себя эту ее беседу; а наиболее всего она известна в народе
тем, как она в молодых летах своих одна с Пугачевым сражалась и нашла, как себя от этого мерзкого зверя защитить.
Третьего дня, часу в двенадцатом пополудни, я
был несказанно изумлен, увидев подъезжающие ко мне большие господские дрожки тройкой больших рыжих коней, а на
тех дрожках нарочито небольшого человечка, в картузе ворсистой шляпной материи с длинным козырем и в коричневой шинели с премножеством один над другим набранных капишончиков и пелерин.
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее, знать не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на мой несообразный вопрос до
того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе не в
том смысле. Спасибо ему, что он не стал меня допрашивать: в каком бы
то еще в ином смысле таковый вопрос мог
быть сделан.
Я мешался в ответах и, вероятно, весьма мало отвечал
тому, что ей об уме моем
было насказано, но она, к счастию, приступила к расспросам, на которые мне пришлось отвечать.
— Нимало, — говорю, — еще не могу успехом похвастать, но
тому есть причины.
Она. А вы бы этому алтарю-то повернее служили, а не оборачивали бы его в лавочку, так от вас бы и отпадений не
было. А
то вы ныне все благодатью, как сукном, торгуете.
— Ни от чего они их, — отвечает, — не удерживают; да и нам
те поляки не страшны бы, когда б мы сами друг друга
есть обещанья не сделали.
— Что ж это, — говорю, — может
быть, что такой случай и случился, я казачьей репутации нимало не защищаю, но все же мы себя героически отстояли от
того, пред кем вся Европа ниц простертою лежала.
— А ты не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка
будет. Да нам с тобою и говорить довольно, а
то я уж устала. Прощай; а если что худое случится,
то прибеги, пожалуйся. Ты не смотри на меня, что я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и по городам про них знают. А что если на тебя нападают,
то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп
был, так на тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
По некоей привычке к логичности, едучи обратно домой и пользуясь молчаливостью
того же Николая Афанасьевича, взявшегося
быть моим провожатым, я старался себе уяснить, что за сенс [Смысл (франц. — sens).] моральный все это, что ею говорено, в себе заключает?
Запирая на ночь дверь переднего покоя, Аксинья усмотрела на платейной вешалке нечто висящее, как бы не нам принадлежащее, и когда мы с Наташей на сие
были сею служанкой позваны,
то нашли: во-первых, темно-коричневый французского гроденаплю подрясник; во-вторых, богатый гарусный пояс с пунцовыми лентами для завязок, а в-третьих, драгоценнейшего зеленого неразрезного бархату рясу; в-четвертых же, в длинном куске коленкора полное иерейское облачение.
Ездил в Плодомасовку приносить мою благодарность; но Марфа Андревна не приняла, для
того, сказал карлик Никола, что она не любит, чтоб ее благодарили, но к сему, однако, прибавил: „А вы, батюшка, все-таки отлично сделали, что изволили приехать, а
то они неспокойны
были бы насчет вашей неблагодарности“.
Это,
то есть, она желала маленьких людей развесть!..
6-е декабря. Внес вчера в ризницу присланное от помещицы облачение и сегодня служил в оном. Прекрасно все на меня построено; а
то, облачаясь до сих пор в ризы покойного моего предместника, человека роста весьма мелкого, я,
будучи такою дылдой, не велелепием церковным украшался, а
был в них как бы воробей с общипанным хвостом.
Се же
того ради предлагается, дабы укротити оную весьма жестокую епископам славу, чтоб оных под руки донележе здрави
суть невожено и в землю бы им подручная братия не кланялась.
Одного не понимаю, отчего мой поступок, хотя, может
быть, и неосторожный, не иным чем, не неловкостию и не необразованностию моею изъяснен, а чем бы вам мнилось? злопомнением, что меня
те самые поляки не зазвали, да и пьяным не
напоили, к чему я, однако, благодаря моего Бога и не привержен.
Был я у городничего: он все со мною бывшее знает и весьма меня на речах сожалел, а что там на сердце, про
то Богу известно.
Сегодня утром выражал о сем мирителю Порохонцеву большое сожаление, но он сказал, что по-ихнему, по-полковому, не надо о
том жалеть, когда, подпивши, целуешься, ибо это всегда лучше, чем
выпив да подерешься.
Тогда министр финансов сообщил будто бы обер-прокурору святейшего синода, что совершенное запрещение горячего вина, посредством сильно действующих на умы простого народа религиозных угроз и клятвенных обещаний, не должно
быть допускаемо, как противное не только общему понятию о пользе умеренного употребления вина, но и
тем постановлениям, на основании которых правительство отдало питейные сборы в откупное содержание.
Протопопица моя, Наталья Николаевна, говорит что я каков
был, таков и сегодня; а где
тому так
быть!
Однако с этим дьяконом немало хлопот: он вчера отстегал дьячка Сергея ремнем, не поручусь, что, может
быть, и из мщения, что
тот на него донес мне об охоте; но говорит, что будто бы наказал его за какое-то богохульство.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено
было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика,
то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось,
то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Отец Захария, вынужден
будучи так этого дерзкого ответа не бросить, начал разъяснять ученикам, что мы, по несовершенству ума нашего, всему сему весьма плохие судьи, и подкрепил свои слова указанием, что если бы мы во грехах наших вечны
были,
то и грех
был бы вечен, все порочное и злое
было бы вечно, а для большего вразумления прибавил пример, что и кровожадный тигр и свирепая акула
были бы вечны, и достаточно сим всех убедил.