Неточные совпадения
Так
он, например, во всенощной никак не мог удержаться, чтобы только трижды пропеть «Свят Господь
Бог наш», а нередко вырывался в увлечении и пел это один-одинешенек четырежды, и особенно никогда не мог вовремя окончить пения многолетий.
Это все потомство отца Захарии, которого
бог благословил яко Иакова, а жену
его умножил яко Рахиль.
— Нет, вы, ей-богу, со страху
его не спрашиваете.
Сухое дерево разве может расцвесть?» Я было
его на этом даже остановил и говорю: «Пожалуйста, ты этого, Варнава Васильич, не говори, потому что
бог иде же хощет, побеждается естества чин»; но при этом, как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила, а там всё это разные возлияния да вино все хорошее: все го-го, го-сотерн да го-марго, я… прах меня возьми, и надрызгался.
Вышел я оттуда домой, дошел до отца протопопова дома, стал пред
его окнами и вдруг подперся по-офицерски в боки руками и закричал: «Я царь, я раб, я червь, я
бог!» Боже, боже: как страшно вспомнить, сколь я был бесстыж и сколь же я был за то в ту ж пору постыжен и уязвлен!
— А, у исправника. Ну
бог с
ним, когда у исправника. Давай мы
ему, Фёклушка, постель постелем, пока
он воротится.
Прошу вас, — сказал я с поклоном, — все вы, здесь собравшиеся достопочтенные и именитые сограждане, простите мне, что не стратига превознесенного воспомнил я вам в нашей беседе в образ силы и в подражание, но единого от малых, и если что смутит вас от сего, то отнесите сие к моей малости, зане грешный поп ваш Савелий, назирая сего малого, не раз чувствует, что сам
он пред
ним не иерей
Бога вышнего, а в ризах сих, покрывающих мое недостоинство, — гроб повапленный.
9-еапреля. Возвратился из-под начала на свое пепелище. Тронут был очень слезами жены своей, без меня здесь исстрадавшейся, а еще более растрогался слезами жены дьячка Лукьяна. О себе молчав, эта женщина благодарила меня, что я пострадал за ее мужа. А самого Лукьяна сослали в пустынь, но всего только, впрочем, на один год. Срок столь непродолжительный, что семья
его не истощает и не евши. Ближе к
Богу будет по консисторскому соображению.
Был я у городничего:
он все со мною бывшее знает и весьма меня на речах сожалел, а что там на сердце, про то
Богу известно.
Бог прости и благослови
его за
его пленительную сердца простоту, в которой все
его утешает и радует.
Отец Захария в прошлый урок в третьем классе задал о Промысле и истолковал
его, и стал сегодня отбирать заданное; но один ученик, бакалейщика Лялина сын, способнейший мальчик Алиоша, вдруг ответил, что „
он допускает только
Бога Творца, но не признает
Бога Промыслителя“.
Я
бог знает чем отвечаю, что и в Петербурге, и в Неаполе, и во всякой стране, если где человек захочет учиться,
он нигде не встретит таких препятствий, как у нас.
— Да
бог с
ним, что вы огорчаетесь?
Он молод; постареет, женится и переменится.
— Переменится… Нет, как
его, дружок, возможно женить? невозможно.
Он уж весь до сих пор, до бесконечности извертелся; в господа
бога не верит до бесконечности; молоко и мясо по всем постам, даже и в Страшную неделю ест до бесконечности; костей мертвых наносил домой до бесконечности, а я, дружок мой, правду вам сказать, в вечернее время
их до бесконечности боюсь; все
их до бесконечности тревожусь…
— Ей-богу, снисходил; но уж тогда
он, слышу, начал против обрядности…
— Никто же другой. Дело, отец Захария, необыкновенное по началу своему и по окончанию необыкновенное. Я старался как заслужить, а
он все смял, повернул
бог знает куда лицом и вывел что-то такое, чего я, хоть убей, теперь не пойму и рассказать не умею.
— Ха-ха-ха! Вот,
бог меня убей, шельма какая у нас этот Николавра! — взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя ладонями по бедрам, добавил: — Глядите на
него — маленький, а между тем
он, клопштос, с царем разговаривал.
Тут-то Алексей Никитич, дай
им бог здоровья, уж и
им это дело насолило, видят, что беда ожидает неминучая, вдруг надумались или с кем там в полку из умных офицеров посоветовались, и доложили маменьке, что будто бы Вихиоршина карлица пропала.
— Я?.. то есть ты спрашиваешь, лично был ли я с
ним знаком? Нет; меня
бог миловал, — а наши кое-кто наслаждались
его беседой. Ничего; хвалят и превозносят.
Он одну нашу барыню даже в Христову веру привел и Некрасова музу вдохновил. Давай-ка я
его поскорее повешу! Ну, вот теперь и всё как следует на месте.
— Вот, ей-богу, молодчина этот Термосёска, — барабанил всем дьякон, — посудите, как мы нынче с
ним вдвоем Варнавку обработали. Правда? Ты, брат Термосёсушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?
«Клюнула, разбойница, клюнула!» — утешался Термосесов и настаивал на желании прочесть дамам то, что
он о
них написал. В зале долгое время только и слышалось: «Нет, на что же читать? мы вам и так верим!» и «Нет-с, почему же не прочесть?.. Вы мне,
бога ради, не доверяйтесь!»
— Право, — заговорила почтмейстерша с непритворными нервными слезами на глазах. — Право… я говорю, что ж,
он здесь один… я
его люблю, как сына; я в этом не ошибаюсь, и слава
богу, что я это прочитала.
Туберозов закрыл лицо руками, пал на одно колено и поручил душу и жизнь свою
богу, а на полях и в лесу пошла одна из тех грозовых перепалок, которые всего красноречивее напоминают человеку
его беззащитное ничтожество пред силой природы.
И вот, слыша невидимый голос, все важные лица завертелись на своих пышных постелях и все побежали, все закричали: «О,
бога ради, заступитесь поскорее за попа Савелия!» Но все это в наш век только и можно лишь со скороходами-сапогами и с невидимкою-шапкой, и хорошо, что Ахилла вовремя о
них вспомнил и запасся
ими.
— Загорюсь! ей-богу, загорюсь! — кричал дьякон, прячась за мелькнувшее пред
ним маленькое теневое пятнышко, и удивился, услышав из этого пятнышка тихий голосок Николая Афанасьевича...
Примирению же этому выставлялась та причина, что Варнава стал (по словам Ахиллы) человек жестоко несчастливый, потому что невдавнях женился на здешней барышне, которая гораздо всякой дамы строже и судит все против брака, а Варнаву, говорят, нередко бьет, и
он теперь уже совсем не такой: сам мне открылся, что если бы не опасался жены, то готов бы даже за
бога в газете заступиться, и ругательски ругает госпожу Бизюкину, а особливо Термосесова, который чудесно было себя устроил и получал большое жалованье на негласной службе для надзора за честными людьми, но враг
его смутил жадностью; стал фальшивые бумажки перепущать и теперь в острог сел».
И Ахилла рассказывал.
Бог знает чтό
он рассказывал: это все выходило пестро, громадно и нескладно, но всего более в
его рассказах удивляло отца Савелия то, что Ахилла кстати и некстати немилосердно уснащал свою речь самыми странными словами, каких
он до поездки в Петербург не только не употреблял, но, вероятно, и не знал!
— Помилуйте, — добавил
он, опровергая самого себя, — чепуху это отмочишь, и сейчас смех, а
они там съерундят, например, что
бога нет, или еще какие пустяки, что даже попервоначалу страшно, а не то спор.
Туберозов, смутясь, встал и потребовал, чтоб Ахилла непременно и сейчас же открыл
ему факт, из коего могут проистекать сомнения в существовании
бога.
— То есть я не отрицаю, — отвечал Ахилла, — а я только говорю, что, восходя от хвакта в рассуждении, как блоха из опилок, так и вселенная могла сама собой явиться. У
них бог, говорят, «кислород»… А я, прах
его знает, что
он есть кислород! И вот видите: как вы опять заговорили в разные стороны, то я уже опять ничего не понимаю.
«Един
бог во святой троице спокланяемый,
он есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца своего бытия, но всегда был, есть и будет».
«А что же мне нужно? и что это такое я отыскиваю?.. Какое зачало? Какой ныне день?» — соображает Ахилла и никак не добьется этого, потому что
он восхъщен отсюда… В ярко освещенном храме, за престолом, в светлой праздничной ризе и в высокой фиолетовой камилавке стоит Савелий и круглым полным голосом, выпуская как шар каждое слово, читает. «В начале бе Слово и Слово бе к
Богу и
Бог бе Слово». — «Что это, господи! А мне казалось, что умер отец Савелий. Я проспал пир веры!.. я пропустил святую заутреню».
Поход Ахиллы в губернский город все день ото дня откладывался: дьякон присутствовал при поверке ризницы, книг и церковных сумм, и все это молча и негодуя
бог весть на что. На
его горе,
ему не к чему даже было придраться. Но вот Грацианский заговорил о необходимости поставить над могилой Туберозова маленький памятник.
И
он молил
бога, хоть теперь, хоть раз в жизни, избавить
его от всех увлечений и сподобить
его исполнить предпринимаемое дело вполне серьезно.
— Как вы хотите-с, — рассуждал
он, — а это тоже не пустое дело-с вдруг взять и умереть и совсем
бог знает где, совсем в другом месте очутиться.
А что всего страннее, так это то, что один из солдатиков, запустив черту за пазуху свою руку, вытащил оттуда на шнурке старый медный крест с давленною надписью: «Да воскреснет
Бог и расточатся врази
Его».
— Ну, а теперь, православные, расходитесь, а то, спаси
бог, ежели начальство осмелеет,
оно сейчас стрелять велит.
— Ну, какой там еще святотатец? Это
он с голоду. Ей-богу отпустите! Пусть
он домой идет.