Неточные совпадения
Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе поднялась на крыльцо; видел, как в окне моталась тень его высокого кока и как потом он тотчас же вышел назад к экипажу, крикнул ямщику: «не
смей отпрягать» и объявил матушке, что на почтовой станции остановиться ночевать невозможно, потому что там проезжие ремонтеры играют в карты и
пьют вино; «а ночью, — добавлял наш провожатый, — хотя они и благородные, но у них наверное случится драка».
У матери
были дела с дядею: ей надлежала от него значительная сумма денег. Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно, но дядя мой
был не таков: он встретил нас с матерью приветливо, но
поместил не в доме, а во флигеле. В обширном и почти пустом доме у него для нас места недостало. Это очень обидело покойную матушку. Она мне не сказала ничего, но я при всей молодости моих тогдашних лет видел, как ее передернуло.
Увидев это, я долго не мог прийти в себя и поверить, проснулся я или еще грежу спросонья; я приподнимался, всматривался и, к удивлению своему, все более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных такою же голубой лентой, на какой сам он
был подвешен, и на этой же ленте я
заметил и белый билетик.
Затруднительною порой в этой жизни
было для нас вдруг объявленное нам распоряжение, чтобы мы никак не
смели «отвечать в повелительном наклонении».
— Это как вы хотите, — отвечал спокойно Калатузов, но,
заметив, что непривычный к нашим порядкам учитель и в самом деле намеревается бестрепетною рукой поставить ему «котелку», и сообразив, что в силу этой отметки, он, несмотря на свое крупное значение в классе, останется с ленивыми без обеда, Калатузов немножко привалился на стол и закончил: — Вы запишете мне нуль, а я на следующий класс
буду все знать.
Учителю стало необыкновенно весело, а мы с удовольствием и не без зависти
заметили, что Калатузов овладевал и этим новым человеком и, конечно, и от него
будет пользоваться всякими вольностями и льготами.
Вы даже, может
быть,
заметили, у меня у самого
есть лампады?
— Ну да, — говорит, — Филимоша, да, ты прав; между четырех глаз я от тебя не скрою: это я сообщил, что у тебя
есть запрещенная книжка. Приношу тебе, голубчик, в этом пять миллионов извинений, но так как иначе делать
было нечего… Ты, я думаю, ведь сам
заметил, что я последние дни повеся нос ходил… Я ведь службы мог лишиться, а вчера мне приходилось хоть вот как, — и Постельников выразительно черкнул себя рукой по горлу и бросился меня целовать.
Я вам говорил, что в моей руке не только
был перочинный нож, которым я ранил в гимназии великого Калатузова, но я держал в моих руках и
меч. Вот как это случилось.
— Молчать! тс! не
сметь!.. молчать! Отправляйтесь сейчас с моим адъютантом в канцелярию. Вам там приготовят просьбу, и завтра вы
будете записаны юнкером, — понимаете? юнкером в уланы или в гусары; я предоставляю это на ваш выбор, я не стесняю вас: куда вы хотите?
— Извещу, что у тебя меланхолия и что ты с оружием в руках небезопасен, а ты: «не с деньгами,
мол, жить, а с добрыми людьми», и вообще чем
будешь глупее, тем лучше.
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже
был удивлен,
заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
«Да ведь вы меня, — говорю, — в своем издании ругаете». Удивляется: «Когда?» — «Да постоянно,
мол». — «Ну, извините, пожалуйста». — «Да вы что ж, этого не читали, что ли?» — «Ну вот, стану, — говорит, — я этим навозом заниматься… Я все с бумагами… сильно
было порасстроился и теперь все биржей поглощен… Бог с ними!»
„Стой, — говорю, — стой, ни одна не
смей больше ни слова говорить! Этого я не могу! Давайте, — говорю, — на том самом спорить, на чем мы все поровну учены, и увидим, кто из нас совершеннее?
Есть, — говорю, — у нас карты?“»
Сдали в короли. Я вышел королем, сынишку — виноват, ваше преосвященство, сынишку тоже для сего диспута с собою посадил, — его в принцы вывел, а жену в мужики. Вот, говорю, твое место; а племянницу солдатом оставил, — а это,
мол, тебе и
есть твоя настоящая должность.
На третий день благочинный приехал, уговаривал отца Маркела, что,
мол, по вашему сану, хоша бы и точно такое дело
было, так его нельзя оглашать, потому что за это вы сана лишитесь.
— Но насколько, — говорю, —
смею позволить себе судить о вас по нашему мимолетному знакомству и по вашим искренним словам, — вам, вероятно, учительские занятия
были бы гораздо сроднее, чем обязанности полицейской службы?
— А непременно: дурака досыта кормить нужно с предосторожностями. Смотрите: вон овсяная лошадь… ставьте ее к овсу
смело: она
ест, и ей ничего, а припустите-ка мужичью клячу: она либо облопается и падет, либо пойдет лягаться во что попало, пока сама себе все ноги поотколотит. Вон у нас теперь на линии, где чугунку строят, какой мор пошел! Всякий день меня туда возят; человека по четыре, по пяти вскрываю: неукротимо мрут от хорошей пищи.
«Один ты,
мол, у нас только и
был!»
Без одной руководящей и притом
смело руководящей воли в нашем хаосе нельзя, и воля эта должна
быть ауторизована, ответ ее должен
быть ответ Пилата жидам: «еже писах — писах»; тогда и возможно все: и всяческое благоустройство, и единодействие… и все.
— Нет, ты постой, что дальше-то
будет. Я говорю: да он, опричь того, ваше превосходительство, и с норовом независимым, а это ведь,
мол, на службе не годится. «Как, что за вздор? отчего не годится?» — «Правило-де такое китайского философа Конфуция
есть, по-китайски оно так читается: „чин чина почитай“». — «Вздор это чинопочитание! — кричит. — Это-то все у нас и портит»… Слышишь ты?.. Ей-богу: так и говорит, что «это вздор»… Ты иди к нему, сделай милость, завтра, а то он весь исхудает.
Я поклонился и пошел за ним, а сам все думаю: кто же это, сам он генерал Перлов или нет? Он сейчас же это
заметил и, введя меня в небольшую круглую залу, отрекомендовался. Это
был он, сам кровожадный генерал Перлов; мою же рекомендацию он отстранил, сказав, что я ему уже достаточно отрекомендован моим приятелем.
Сам, наконец, лично, с глаза на глаз их подманивал: «Эх, говорю, паны, братья, какая большая банда здесь недалеко в лесу
есть! — такая,
мол, что даже боимся ее».
— Ну, скажите, ради бога, не тонкая ли бестия? — воскликнул, подскочив, генерал. — Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все
будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут. Не утаю греха — я ему вчера первый поклонился: начнете,
мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы,
мол, за то подписываться станем.
Добиваемся: не
было ли еще чего говорено? Расспрашиваем слугу: не
заметил ли он чего особенного в этих гостях?
— Ах вы, — говорит, — чухонцы этакие: и вы
смеете романтиков не уважать? Какие такие у вас гражданские чувства? Откуда вам свобода возьмется? Да вам и вольности ваши дворянские Дмитрий Васильевич Волков писал, запертый на замок вместе с датским кобелем, а вам это любо? Ну, так вот за то же вам кукиш
будет под нос из всех этих вольностей: людишек у вас, это, отобрали… Что, ведь отобрали?