Неточные совпадения
Она действовала как мельница: то одним крылом справа, то
другим слева, так что это
была как бы машина, ниспосланная сюда затем, чтобы наказать невозмутимого чиновника.
Так, в одной жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без запятых и точек: «в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды встретился с господином начальником губернии и
был изруган им подлецом и мошенником», а в
другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату, устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком порядке, что получил возможность в конце прошения написать следующую оговорку: «а что в сем прошении по почищенному написано, что судившие меня, члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки, то это все верно и прошу в том не сомневаться…»
Тут
были круглоголовые, черноголовые рыцари, странствующие рыцари и всякие
другие, каких вам угодно орденов и званий.
Знакомства и исключительного дружества я ни с кем в школе не водил, хотя мне немножко более
других нравились два немца — братья Карл, который
был со мною во втором классе, и Аматус, который
был в третьем.
Помню, что оба они
были очень краснощекие и аккуратно каждую перемену сходились
друг с
другом у притолки двери, разделявшей наши классы; и Карл, бывало, говорил Аматусу...
Замечательное дело, что тогда, когда в людях
было менее всего всякой положительности, у нас, когда говорили о средствах, всегда прибавлялось, что нет физических средств, как будто в
других средствах, нравственных и моральных, тогда никто уже не сомневался.
Это
было делом одного мгновения, пред которым
другие три или четыре мгновения я не давал себе никакого отчета.
Меня взяли из заведения и отвезли в
другое, в Москву, где меня не били, не секли, но где зато не
было пленявшего меня рыцарского духа.
Крашеные полы
были налощены, мебель вся светилась, диван
был весь уложен гарусными подушками, а на большом столе, под лампой, красовалась большая гарусная салфетка; такие же меньшие вышитые салфетки лежали на
других меньших столиках.
Кто там что ни говори, а военное воспитание… нельзя не похвалить его; разумеется, не со всех сторон: с
других сторон университет, может
быть, лучше, но с
другой стороны… всегда щеточка, гребенка, маленькое зеркальце в кармане, и я всегда этим отличался.
Комната, предлагаемая мне голубым купидоном,
была большой наугольный покой в два окна с одной стороны, и в два — с
другой.
— Ах, боже мой, нам почти по дороге. Немножко в сторону, да отчего же? Для
друга семь верст не околица, а я — прошу у вас шестьдесят тысяч извинений — может
быть, и не имею еще права вполне называться вашим
другом, но надеюсь, что вы не откажете мне в небольшой услуге.
На этой свадьбе, помню, произошел небольшой скандальчик довольно странного свойства. Постельников и его приятель, поэт Трубицын, увезли невесту из-под венца прямо в Сокольники и возвратили ее супругу только на
другой день… Жизнь моя вся шла среди подобных историй, в которых, впрочем, сам я
был очень неискусен и слыл «Филимоном».
Я и
пил вино, и делом своим не занимался, и в девичьем вертограде ориентировался, а поэт Трубицын и
другие наши общие
друзья как зарядили меня звать «Филимоном», так и зовут.
Однако я должен вам сказать, что совесть моя
была неспокойна: она возмущалась моим образом жизни, и я решил во что бы то ни стало выбраться из этой компании; дело стояло только за тем, как к этому приступить? Как сказать об этом голубому купидону и общим
друзьям?.. На это у меня не хватило силы, и я все откладывал свое решение день ото дня в сладостной надежде, что не подвернется ли какой счастливый случай и не выведет ли он меня отсюда, как привел?
Я просидел около десяти дней в какой-то дыре, а в это время вышло распоряжение исключить меня из университета, с тем чтобы ни в какой
другой университет не принимать; затем меня посадили на тройку и отвезли на казенный счет в наш губернский город под надзор полиции, причем, конечно, утешили меня тем, что, во внимание к молодости моих лет, дело мое не довели до ведома высшей власти. Сим родительским мероприятием положен
был предел учености моей.
Жду я час, жду два: ни звука ниоткуда нет. Скука берет ужасная, скука, одолевающая даже волнение и тревогу. Вздумал
было хоть закон какой-нибудь почитать или посмотреть в окно, чтоб уяснить себе мало-мальски: где я и в каких нахожусь палестинах; но боюсь! Просто тронуться боюсь, одну ногу поднимаю, а
другая — так мне и кажется, что под пол уходит… Терпенья нет, как страшно!
Я спокойно отвечал, что не вижу вовсе и никакой нужды
быть в этом случае неискренним пред его превосходительством; «действительно, — говорю, — пришла когда-то давно одному моему знакомцу блажь назвать меня Филимоном, а
другие это подхватили, находя, будто имя Филимон мне почему-то идет…»
«Нет, черт возьми, — думаю, — довольно: более не поддамся», и сшутил с его письмом такую же штуку, какую он рассказывал про темляк, то
есть «хорошо, говорю, мой
друг; благодарю тебя за доверие…
— Да ведь,
друг мой, на то, — рассказывает, — у нас
есть суммы: к двум тысячам жалованья я имею три добавочных, да «к ним» тысячу двести, да две тысячи прибавочных, да «к ним» тысяча четыреста, да награды, да на экипаж.
— Да некогда, милый
друг, у нас нынче своею службой почти никто не занимается; мы все нынче завалены сторонними занятиями; каждый сидит в двадцати комитетах по разным вопросам, а тут благотворительствовать… Мы ведь нынче все благотворим… да: благотворим и сами, и жены наши все этим заняты, и ни нам некогда служить, ни женам нашим некогда хозяйничать… Просто беда от благотворения! А кто в военных чинах, так еще стараются
быть на разводах, на парадах, на церемониях… вечный кипяток.
— Возможны,
друг мой, возможны: знаешь пословицу — «и поп от алтаря питается», ну и из благотворителей тоже
есть такие: вон недавно одна этакая на женскую гимназию собирала, да весь сбор ошибкою в кармане увезла.
Экономия и недосуги этих господ, признаюсь, меня жестоконько покоробили; но, думаю, может
быть это только в чиновничестве загостилось старое кривлянье на новый лад. Дай-ка заверну в
другие углы; поглазею на литературу: за что так на нее жалуются?
Другое бы дело, может
быть интересно с кем-нибудь из пишущих лично познакомиться.
«Как по недостаточности моего звания, — говорю, — владыко святый, жена моя каждый вечер, по неимению работницы, отправляется для доения коровы в хлев, где хранится навоз, то я, содержа на руках свое малое грудное дитя, плачущее по матери и просящее груди, — как груди дать ему не имею и чем его рассеять, не знаю, — то я, не умея настоящих французских танцев, так с сим младенцем плавно пожидовски прискакую по комнате и
пою ему: „тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота“ или что
другое в сем роде невинного содержания, дабы оно
было утешно от сего, и в том вся вина моя».
— Я
был очень рад, — начал становой, — что родился римским католиком; в такой стране, как Россия, которую принято называть самою веротерпимою, и по неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею церковью, я уже
был и лютеранином, и реформатом, и вообще три раза перешел из одного христианского исповедания в
другое, и все благополучно; но два года тому назад я принял православие, и вот в этом собственно моя история.
Если вы устремитесь прежде всего на уничтожение вредно действующих причин от холода и голода, тогда надо
будет лечить не народ, а некоторых
других особ, из которых каждой надо
будет или выпустить крови от одной пятой до шестой части веса всего тела, или же подвесить их каждого минут на пятнадцать на веревку.
С месяц тому назад сразу шесть человек вытянулись: два брата как
друг против
друга сидели,
евши кашу, так оба и покатились.
— Не посоветуете ли, — спрашиваю, — по крайности, к кому бы мне обратиться: не занимает ли этот вопрос кого-нибудь
другого, не имеет ли с ним еще кто-нибудь знакомства, от кого бы можно
было получить
другие соображения.
То
есть разуважишь ты его в конец, и
будешь первый его
друг и приятель, и не оглянешься, как он первое место тебе предложит.
В первые дни моего здесь пребывания все
были заняты бенефисом станового Васильева, а потом тотчас же занялись
другим бенефисом, устроенным одним мировым судьею полицеймейстеру.
Этот кит
был друг мой, Василий Иванович Фортунатов.
— Они
были, — таинственно уронила губернаторша и добавила, — но, разумеется, все они имели
другие названия и действовали для вида в
других будто бы целях.
— И я, мой
друг, его люблю, — отозвался губернатор, — но не могу же я его способностям давать больше цены, чем они стоят. Не могу я ему ставить пять баллов, когда ему следует два… только два! Он прекрасный человек, mais il est borné… он ограничен, — перевел мне его превосходительство и добавил, что он велел Фортунатову пустить меня в канцелярию, где мне «всё откроют», и просил меня
быть с ним без чинов и за чем только нужно — идти прямо к нему, в чем даже взял с меня и слово.
— Ну, скажите, ради бога, не тонкая ли бестия? — воскликнул, подскочив, генерал. — Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все
будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут. Не утаю греха — я ему вчера первый поклонился: начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в
другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
Старик этот
был мне теперь вдвое мил; я рассказал ему все свои недоумения и сюрпризы с такою полною откровенностью, с какою можно рассказывать свои дела только сердечнейшему
другу.
Васильев вынул из больничного халата бумажку, на которой
были начерчены один в
другом три круга, начинающиеся на одной черте и затушеванные снизу на равное пространство.
— Губернатора вы могли надувать, но уж меня-то вы не надули: я сразу понял, что в вашем поведении что-то
есть, и (добавил он в
другом тоне) вы если проиграли вашу нынешнюю ставку, то проиграли единственно чрез свою нерешительность.
—
Пей, да
пей,
друг мой, — пристает. — Наше ведь только сегодня, а завтра не наше; да все для храбрости еще да еще…
И стал мой дядя веселый, речистый: пошел вспоминать про Брюллова, как тот, уезжая из России, и платье, и белье, и обувь по сю сторону границы бросил; про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера Соленика и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку, что у прислуги от одних паров голова кругом шла; потом про Аполлона Григорьева со Львом Меем, как эти оба поэта, по вдохновению, одновременно
друг к
другу навстречу на Невский выходили, и потом презрительно отозвался про нынешних литераторов и художников, которые
пить совсем не умеют.