Неточные совпадения
Няня, впрочем, знала хорошие доводы, что мне такая свобода была бы совершенно неприлична. Доводы эти заключались в том, что я — дитя благородных родителей
и отца моего
все в городе знают.
Он более
всех других был доступен для разговоров, потому что на работы не отлучался, а или похаживал с навозными вилами по плотине, или сидел над дрожащею скрынью
и задумчиво слушал, ровно ли стучат мельничные колеса или не сосет ли где-нибудь под скрынью вода.
Но во
всех описанных положениях он легко отклонялся от дела
и вступал охотно в беседы, которые он вел отрывками, без всякой связи, но любил систему намеков
и при этом подсмеивался не то сам над собою, не то над слушателями.
Дедушка Илья об нем
все знал
и говорил...
Все молодшие люди подтверждали мне, что между дедушкою Ильею
и «водяным дедкой» действительно существовали описанные отношения, но только они держались вовсе не на том, что водяной Илью любил, а на том, что дедушка Илья, как настоящий, заправский мельник, знал настоящее, заправское мельницкое слово, которому водяной
и все его чертенята повиновались так же беспрекословно, как ужи
и жабы, жившие под скрынями
и на плотине.
Меньше
всех дедушка знал про лешего, потому что этот жил где-то далеко у Селиванова двора
и только иногда заходил к нам в густой ракитник, чтобы сделать себе новую ракитовую дудку
и поиграть на ней в тени у сажалок.
Впрочем, дедушка Илья во
всю свою богатую приключениями жизнь видел лешего лицом к лицу
всего только один раз
и то на Николин день, когда у нас бывал храмовой праздник.
А когда дедушка сказал ему: «черт с тобой — понюхай!»
и при этом открыл тавлинку, — то леший не мог более соблюсти хорошего поведения
и сошкольничал: он так поддал ладонью под табакерку, что запорошил доброму мельнику
все глаза.
Все эти живые
и занимательные истории имели тогда для меня полную вероятность,
и их густое, образное содержание до такой степени переполняло мою фантазию, что я сам был чуть ли не духовидцем.
Я не могу поручиться, где именно он сидел, — вероятно, на какой-нибудь высокой раките, но только, когда я бежал от кикиморы, леший во
всю мочь засвистал на своей зеленой дудке
и так сильно прихватил меня к земле за ногу, что у меня оторвался каблук от ботинки.
Едва переводя дух, я сообщил
все это домашним
и за свое чистосердечие был посажен в комнате читать священную историю, пока посланный босой мальчик сходил в соседнее село к солдату, который мог исправить повреждение, сделанное лешим в моей ботинке.
— Ты вот что, — говорил мне дедушка Илья, — ты мужика завсегда больше
всех почитай
и люби слушать, но того, что от мужика услышишь, не
всем сказывай. А не то — прогоню.
С тех пор я стал таить
все, что слышал от мельника,
и зато узнал так много интересного, что начал бояться не только ночью, когда
все домовые, лешие
и кикиморы становятся очень дерзновенны
и наглы, но даже стал бояться
и днем.
Такой страх овладел мною потому, что дом наш
и весь наш край, оказалось, находился во власти одного престрашного разбойника
и кровожадного чародея, который назывался Селиван.
Хозяин-калачник очень хвалил Селивана за его усердие
и верность, но
все другие люди, по искреннему своему доброжелательству, говорили, что истинное благоразумие все-таки заставляет его остерегаться
и много ему не доверять, — потому что «бог плута метит».
Калачи он продавал исправно
и всякий вечер аккуратно высыпал хозяину из большого кожаного кошелька
все пятаки
и гривны, сколько выручил от проезжавших мужичков.
Пришел в Кромы из Орла «отслужившийся палач», по имени Борька,
и сказано было ему: «Ты был палач, Борька, а теперь тебе у нас жить будет горько», —
и все, насколько кто мог, старались, чтобы такие слова не остались для отставного палача вотще.
Но только в Кромах палач, разумеется, ни для кого не был желанным гостем, а, напротив,
все им пренебрегали, как люди чистые,
и ни его, ни его девочку решительно никто не захотел пустить к себе на двор.
Это был большой лохматый пес, на котором
вся шерсть завойлочилась в войлок. Чем она питалась при своих нищих-хозяевах — это никому не было известно, но, наконец, догадались, что ей вовсе
и не нужно было питаться, потому что она была «бесчеревная», то есть у нее были только кости да кожа
и желтые, истомленные глаза, а «в середине» у нее ничего не было,
и потому пища ей вовсе не требовалась.
Однако для таких пустяков, разумеется, нельзя было потворствовать волшебствам,
и все были того мнения, что собака уничтожена совершенно правильно.
Старика схоронили за кладбищем, потому что он жил скверно
и умер без покаяния, а про его девочку немножко позабыли… Правда, не надолго,
всего на какой-нибудь месяц, но когда про нее через месяц вспомнили, — ее уже негде было отыскивать.
Он пропал совершенно неожиданно,
и притом так необдуманно, как не делал еще до него никакой другой беглец. Селиван решительно ничего ни у кого не унес,
и даже
все данные ему для продажи калачи лежали на его лотке,
и тут же уцелели
все деньги, которые он выручил за то, что продал; но сам он домой не возвращался.
— Я должен тебя осчастливить, — сказал он Селивану, — у меня есть пустой двор на разновилье, иди туда
и сиди в нем дворником
и продавай овес
и сено, а мне плати
всего сто рублей в год аренды.
Словоохотливости
и вообще приятной общительности в Селиване не было; людей он избегал,
и даже как будто боялся,
и в городе не показывался, а жены его совсем никто не видал с тех пор, как он ее сюда привез в ручной навозной тележке. Но с тех пор, когда это случилось, уже прошло много лет, — молодые люди тогдашнего века уже успели состариться, а двор в разновилье еще более обветшал
и развалился; но Селиван
и его убогая калека
все здесь
и, к общему удивлению, платили за двор наследникам купца какую-то плату.
Откуда же этот чудак выручал
все то, что было нужно на его собственные нужды
и на то, что следовало платить за совершенно разрушенный двор?
Все знали, что сюда никогда не заглядывал ни один проезжающий
и не кормил здесь своих лошадей ни один обоз, а между тем Селиван хотя жил бедственно, но
все еще не умирал с голода.
Вот в этом-то
и был вопрос, который, впрочем, не очень долго томил окрестное крестьянство. Скоро
все поняли, что Селиван знался с нечистою силою… Эта нечистая сила устраивала ему довольно выгодные
и для обыкновенных людей даже невозможные делишки.
Кто из людей помогает таким проискам, тому
вся нечистая сила, то есть
все лешие, водяные
и кикиморы охотно делают разные одолжения, хотя, впрочем, на очень тяжелых условиях.
Селиван тогда сейчас же
и выкидывал хитрость: он выставлял огонь на свое окошко
и на этот свет к нему попадали купцы с толстыми черезами, дворяне с потайными шкатулками
и попы с меховыми треухами, подложенными во
всю ширь денежными бумажками.
— Сова летит, лунь плывет — ничего не видно: буря, метель
и… ночь матка —
все гладко.
Я, впрочем, старался проверить страшные рассказы про Селивана
и от других людей, но
все в одно слово говорили то же самое.
Все смотрели на Селивана как на страшное пугало,
и все так же, как дедушка Илья, строго заказывали мне, чтобы я «дома, в хоромах, никому про Селивана не сказывал». По совету мельника, я эту мужичью заповедь исполнял до особого страшного случая, когда я сам попался в лапы Селивану.
Зимою, когда в доме вставили двойные рамы, я не мог по-прежнему часто видеться с дедушкой Ильей
и с другими мужиками. Меня берегли от морозов, а они
все остались работать на холоду, причем с одним из них произошла неприятная история, выдвинувшая опять на сцену Селивана.
Очевидно, Николай сбился с дороги, устал
и замерз; но
все знали, что это вышло неспроста
и не без Селивановой вины. Я узнал об этом через девушек, которых было у нас в комнатах очень много
и все они большею частию назывались Аннушками. Была Аннушка большая, Аннушка меньшая, Аннушка рябая
и Аннушка круглая,
и потом еще Аннушка, по прозванию «Шибаёнок». Эта последняя была у нас в своем роде фельетонистом
и репортером. Она по своему живому
и резвому характеру получила
и свою бойкую кличку.
Моська, Оська
и Роська находились еще в малолетстве,
и потому к ним
все относились довольно презрительно.
Все наши девы
и девчонки, разумеется, много знали о страшном Селиване, вблизи двора которого замерз мужик Николай. По этому случаю теперь вспомнили Селивану
все его старые проделки, о которых я прежде
и не знал. Теперь обнаружилось, что кучер Константин, едучи один раз в город за говядиной, слышал, как из окна Селивановой избы неслися жалобные стоны
и слышались слова: «Ой, ручку больно! Ой, пальчик режет».
Этот последний случай был даже обидною насмешкою над честными людьми
и убедил
всех, что Селиван действительно был не только великий злодей
и лукавый колдун, но
и нахал, которому нельзя было давать спуску.
Тогда его решили проучить строго; но Селиван тоже не был промах
и научился новой хитрости: он начал «скидываться», то есть при малейшей опасности, даже просто при всякой встрече, он стал изменять свой человеческий вид
и у
всех на глазах обращаться в различные одушевленные
и неодушевленные предметы.
Правда, что благодаря общему против него возбуждению, он
и при такой ловкости все-таки немножко страдал, но искоренить его никак не удавалось, а борьба с ним иногда даже принимала немножко смешной характер, что
всех еще более обижало
и злило.
Так, например, после того, когда башмачник изо
всей силы проколол его шилом
и Селиван спасся только тем, что успел скинуться верстовым столбом, несколько человек видели это шило торчавшим в настоящем верстовом столбе.
Но чаще
всего он вылезал под видом красного петуха на свою черную растрепанную крышу
и кричал оттуда «кука-реку!»
Все знали, что его, разумеется, занимало не пение «ку-ка-реку», а он высматривал, не едет ли кто-нибудь такой, против кого стоило бы подучить лешего
и кикимору поднять хорошую бурю
и затормошить его до смерти.
Словом, окрестные люди так хорошо отгадывали
все его хитрости, что никогда не поддавались злодею в его сети
и даже порядком мстили Селивану за его коварство.
Кузнец слыл за человека очень рассудительного
и знал, хина
и всякое другое аптечное лекарство против волшебства ничего сделать не могут. Он оттерпелся, завязал на суровой нитке узелок
и бросил его гнить в навозную кучу. Этим было
все кончено, потому что как только узелок
и нитка сгнили, так
и сила Селивана должна была кончиться.
И это так
и сделалось. Селиван после этого случая в свинью уже никогда более не скидывался, или по крайней мере с тех пор его никто решительно не встречал в этом неопрятном виде.
С проказами же Селивана в образе красного петуха было еще удачнее: на него ополчился косой мирошник Савка, преудалый парень, который действовал
всех предусмотрительнее
и ловчее.
Селиван, не ожидая, что Савка так хорошо вооружен, как раз к его приезду выскочил петухом на застреху
и начал вертеться, глазеть на
все стороны да петь «ку-ка-реку!» Савка не сробел колдуна, а, напротив, сказал ему: «Э, брат, врешь — не уйдешь»,
и с этим, недолго думая, ловко швырнул в него своим поленом, что тот даже не допел до конца своего «ку-ка-реку»
и свалился мертвым.
То же самое чувствовали
и другие: страх стал всеобщий; но зато со стороны
всех вообще началось
и за Селиваном всеобщее усиленное смотрение.
Где бы
и чем бы он ни скидывался, его везде постоянно обнаруживали
и во
всех видах стремились пресечь его вредное существование.
Являлся ли Селиван у своего двора овцою или теленком, — его
все равно узнавали
и били,
и ни в каком виде ему не удавалось укрыться.
Обо
всех этих происшествиях, составлявших героическую эпопею моего детства, мною своевременно получались скорые
и самые достоверные сведения.
Пока мельничные жернова мололи привезенные ими хлебные зерна, уста помольцев еще усерднее мололи всяческий вздор, а оттуда
все любопытные истории приносились в девичью Моською
и Роською
и потом в наилучшей редакции сообщались мне, а я начинал о них думать целые ночи
и создавал презанимательные положения для себя
и для Селивана, к которому я, несмотря на
все, что о нем слышал, — питал в глубине моей души большое сердечное влечение.
Я никак не мог долго верить, что Селиван делает
все сверхъестественные чудеса с злым намерением к людям
и очень любил о нем думать;
и обыкновенно, чуть начинал засыпать, он мне снился тихим, добрым
и даже обиженным.
Это были, кажется, самые прекрасные сновидения в моей жизни,
и я всегда сожалел, что с пробуждением Селиван опять делался для меня тем разбойником, против которого всякий добрый человек должен был принимать
все меры предосторожности. Признаться, я
и сам не хотел отстать от других,
и хотя во сне я вел с Селиваном самую теплую дружбу, но наяву я считал нелишним обеспечить себя от него даже издали.