Неточные совпадения
«Да
и вообще
все стало изменяться к худшему!» — эту фразу Вельчанинов с злорадством
и часто стал повторять про себя.
Он употреблял адвоката ловкого, дорогого, известного
и денег не жалел; но в нетерпении
и от мнительности повадился заниматься делом
и сам: читал
и писал бумаги, которые сплошь браковал адвокат, бегал по присутственным местам, наводил справки
и, вероятно, очень мешал
всему; по крайней мере адвокат жаловался
и гнал его на дачу.
Квартира его была где-то у Большого театра, недавно нанятая им,
и тоже не удалась; «
все не удавалось!» Ипохондрия его росла с каждым днем; но к ипохондрии он уже был склонен давно.
Это был человек много
и широко поживший, уже далеко не молодой, лет тридцати восьми или даже тридцати девяти,
и вся эта «старость» — как он сам выражался — пришла к нему «совсем почти неожиданно»; но он сам понимал, что состарелся скорее не количеством, а, так сказать, качеством лет
и что если уж
и начались его немощи, то скорее изнутри, чем снаружи.
Приемы Вельчанинова
и теперь были свободны, смелы
и даже грациозны, несмотря на
всю благоприобретенную им брюзгливость
и мешковатость.
Теперь, к сороковым годам, ясность
и доброта почти погасли в этих глазах, уже окружившихся легкими морщинками; в них появились, напротив, цинизм не совсем нравственного
и уставшего человека, хитрость,
всего чаще насмешка
и еще новый оттенок, которого не было прежде: оттенок грусти
и боли, — какой-то рассеянной грусти, как бы беспредметной, но сильной.
И странно, этот шумливый, веселый
и рассеянный
всего еще года два тому назад человек, так славно рассказывавший такие смешные рассказы, ничего так не любил теперь, как оставаться совершенно один.
В сознании своем
и по совести он называл высшими
все «причины», над которыми (к удивлению своему) никак не мог про себя засмеяться, — чего до сих пор еще не бывало, — про себя, разумеется; о, в обществе дело другое!
Он превосходно знал, что сойдись только обстоятельства —
и назавтра же он, вслух, несмотря на
все таинственные
и благоговейные решения своей совести, преспокойно отречется от
всех этих «высших причин»
и сам, первый, подымет их на смех, разумеется не признаваясь ни в чем.
Давно уже он заметил, что становится чрезвычайно мнителен во
всем,
и в важном
и в мелочах, а потому
и положил было доверять себе как можно меньше.
Он получил в ответ, что факт изменения
и даже раздвоения мыслей
и ощущений по ночам во время бессонницы,
и вообще по ночам, есть факт всеобщий между людьми, «сильно мыслящими
и сильно чувствующими», что убеждения
всей жизни иногда внезапно менялись под меланхолическим влиянием ночи
и бессонницы; вдруг ни с того ни с сего самые роковые решения предпринимались; но что, конечно,
все до известной меры —
и если, наконец, субъект уже слишком ощущает на себе эту раздвоимость, так что дело доходит до страдания, то бесспорно это признак, что уже образовалась болезнь; а стало быть, надо немедленно что-нибудь предпринять.
«Итак,
все это только болезнь,
все это „высшее“ одна болезнь,
и больше ничего!» — язвительно восклицал он иногда про себя. Очень уж ему не хотелось с этим согласиться.
В сущности, это были
все чаще
и чаще приходившие ему на память, «внезапно
и бог знает почему», иные происшествия из его прошедшей
и давно прошедшей жизни, но приходившие каким-то особенным образом.
И что же? — несмотря на эту очевидную ежедневную утрату памяти (о чем он очень беспокоился) —
все, что касалось давно прошедшего,
все, что по десяти, по пятнадцати лет бывало даже совсем забыто, —
все это вдруг иногда приходило теперь на память, но с такою изумительною точностью впечатлений
и подробностей, что как будто бы он вновь их переживал.
Но это еще было не
все; да
и у кого из широко поживших людей нет своего рода воспоминаний?
Но дело в том, что
все это припоминавшееся возвращалось теперь как бы с заготовленной кем-то, совершенно новой, неожиданной
и прежде совсем немыслимой точкой зрения на факт.
Старичок стал было отвечать
и сердиться, но вдруг заплакал навзрыд при
всем обществе, что произвело даже некоторое впечатление.
И странно: ему
все это казалось тогда очень смешным; теперь же — напротив,
и именно подробности, именно закрывание лица руками.
Ну не знаю ли я наверно, вернее чем наверно, что, несмотря на
все эти слезные раскаяния
и самоосуждения, во мне нет ни капельки самостоятельности, несмотря на
все мои глупейшие сорок лет!
Мелькала в нем иногда решимость бросить
все и самую тяжбу
и уехать куда-нибудь, не оглядываясь, как-нибудь вдруг, нечаянно, хоть туда же в Крым например.
«Да
и к чему бежать, — продолжал он философствовать с горя, — здесь так пыльно, так душно, в этом доме так
все запачкано; в этих присутствиях, по которым я слоняюсь, между
всеми этими деловыми людьми — столько самой мышиной суеты, столько самой толкучей заботы; во
всем этом народе, оставшемся в городе, на
всех этих лицах, мелькающих с утра до вечера, — так наивно
и откровенно рассказано
все их себялюбие,
все их простодушное нахальство,
вся трусливость их душонок,
вся куриность их сердчишек, — что, право, тут рай ипохондрику, самым серьезным образом говоря!
Все откровенно,
все ясно,
все не считает даже нужным
и прикрываться, как где-нибудь у наших барынь на дачах или на водах за границей; а стало быть,
все гораздо достойнее полнейшего уважения за одну только откровенность
и простоту…
День для Вельчанинова выдался самый хлопотливый:
все утро пришлось ходить
и разъезжать, а в перспективе предстояла непременная надобность сегодня же вечером посетить одного нужного господина, одного дельца
и статского советника, на его даче, где-то на Черной речке,
и захватить его неожиданно дома.
Удивляясь, как можно есть такую дрянь, он уничтожал, однако же,
все до последней крошки —
и каждый раз с таким аппетитом, как будто перед тем не ел трое суток.
Подали ему суп, он взял ложку, но вдруг, не успев зачерпнуть, бросил ложку на стол
и чуть не вскочил со стула. Одна неожиданная мысль внезапно осенила его: в это мгновение он —
и бог знает каким процессом — вдруг вполне осмыслил причину своей тоски, своей особенной отдельной тоски, которая мучила его уже несколько дней сряду,
все последнее время, бог знает как привязалась
и бог знает почему не хотела никак отвязаться; теперь же он сразу
все разглядел
и понял, как свои пять пальцев.
Он стал думать —
и чем далее вдумывался, тем становился угрюмее
и тем удивительнее становилось в его глазах «
все происшествие».
Все дело состояло вот в чем: почти уже тому две недели (по-настоящему он не помнил, но, кажется, было две недели), как встретил он в первый раз, на улице, где-то на углу Подьяческой
и Мещанской, одного господина с крепом на шляпе.
Господин был, как
и все, ничего в нем не было такого особенного, прошел он скоро, но посмотрел на Вельчанинова как-то слишком уж пристально
и почему-то сразу обратил на себя его внимание до чрезвычайности.
«А впрочем, мало ли тысяч физиономий встречал я в жизни —
всех не упомнишь!» Пройдя шагов двадцать, он уже, казалось,
и забыл про встречу, несмотря на
все первое впечатление.
Он теперь, через две недели,
все это припоминал ясно; припоминал тоже, что совершенно не понимал тогда, откуда в нем эта злоба, —
и не понимал до того, что ни разу даже не сблизил
и не сопоставил свое скверное расположение духа во
весь тот вечер с утренней встречей.
Затем опять
весь вечер пробыл в сквернейшем расположении духа; даже дурной сон какой-то приснился ночью,
и все-таки не пришло ему в голову, что
вся причина этой новой
и особенной хандры его — один только давешний траурный господин, хотя в этот вечер он не раз вспоминал его.
И что-то как будто начинало шевелиться в его воспоминаниях, как какое-нибудь известное, но вдруг почему-то забытое слово, которое из
всех сил стараешься припомнить: знаешь его очень хорошо —
и знаешь про то, что именно оно означает, около того ходишь; но вот никак не хочет слово припомниться, как ни бейся над ним!
Вельчанинов только что поймал на улице того самого статского советника
и нужного господина, которого он
и теперь ловил, чтобы захватить хоть на даче нечаянно, потому что этот чиновник, едва знакомый Вельчанинову, но нужный по делу,
и тогда, как
и теперь, не давался в руки
и, очевидно, прятался,
всеми силами не желая с своей стороны встретиться с Вельчаниновым; обрадовавшись, что наконец-таки с ним столкнулся, Вельчанинов пошел с ним рядом, спеша, заглядывая ему в глаза
и напрягая
все силы, чтобы навести седого хитреца на одну тему, на один разговор, в котором тот, может быть,
и проговорился бы
и выронил бы как-нибудь одно искомое
и давно ожидаемое словечко; но седой хитрец был тоже себе на уме, отсмеивался
и отмалчивался, —
и вот именно в эту чрезвычайно хлопотливую минуту взгляд Вельчанинова вдруг отличил на противуположном тротуаре улицы господина с крепом на шляпе.
«Черт возьми! — взбесился Вельчанинов, уже проводив чиновника
и приписывая
всю свою с ним неудачу внезапному появлению этого „нахала“, — черт возьми, шпионит он, что ли, за мной! Он, очевидно, следит за мной! Нанят, что ли, кем-нибудь
и…
и…
и, ей-богу же, он подсмеивался! Я, ей-богу, исколочу его… Жаль только, что я хожу без палки! Я куплю палку! Я этого так не оставлю! Кто он такой? Я непременно хочу знать, кто он такой?»
Не сознаться в этом не мог даже
и сам он, несмотря на
всю гордость свою.
Принужден же был он наконец догадаться, сопоставив
все обстоятельства, что
всей хандры его,
всей этой особенной тоски его
и всех его двухнедельных волнений — причиною был не кто иной, как этот самый траурный господин, «несмотря на
всю его ничтожность».
«Пусть я ипохондрик, — думал Вельчанинов, —
и, стало быть, из мухи готов слона сделать, но, однако же, легче ль мне оттого, что
все это, может быть, только одна фантазия? Ведь если каждая подобная шельма в состоянии будет совершенно перевернуть человека, то ведь это… ведь это…»
Действительно, в этой сегодняшней (пятой) встрече, которая так взволновала Вельчанинова, слон явился совсем почти мухой: господин этот, как
и прежде, юркнул мимо, но в этот раз уже не разглядывая Вельчанинова
и не показывая, как прежде, вида, что его узнает, — а, напротив, опустив глаза
и, кажется, очень желая, чтоб его самого не заметили. Вельчанинов оборотился
и закричал ему во
все горло...
Вопрос (
и весь крик) был очень бестолков. Но Вельчанинов догадался об этом, уже прокричав. На крик этот — господин оборотился, на минуту приостановился, потерялся, улыбнулся, хотел было что-то проговорить, что-то сделать, с минуту, очевидно, был в ужаснейшей нерешимости
и вдруг — повернулся
и побежал прочь без оглядки. Вельчанинов с удивлением смотрел ему вслед.
«А что? — подумал он, — что, если
и в самом деле не он ко мне, а я, напротив, к нему пристаю,
и вся штука в этом?»
Нанятая им в марте месяце квартира его, которую он так злорадно браковал
и ругал, извиняясь сам перед собою, что «
все это на походе»
и что он «застрял» в Петербурге нечаянно, через эту «проклятую тяжбу», — эта квартира его была вовсе не так дурна
и не неприлична, как он сам отзывался об ней.
Мебель у него стояла порядочная, хотя
и подержанная,
и находились, кроме того, некоторые даже дорогие вещи — осколки прежнего благосостояния: фарфоровые
и бронзовые игрушки, большие
и настоящие бухарские ковры; даже две недурные картины; но
все было в явном беспорядке, не на своем месте
и даже запылено, с тех пор как прислуживавшая ему девушка, Пелагея, уехала на побывку к своим родным в Новгород
и оставила его одного.
Этот странный факт одиночной
и девичьей прислуги у холостого
и светского человека,
все еще желавшего соблюдать джентльменство, заставлял почти краснеть Вельчанинова, хотя этой Пелагеей он был очень доволен.
Но он уже на
все махнул рукой
и даже был тем доволен, что дома остается теперь совершенно один.
Но
все до известной меры —
и нервы его решительно не соглашались иногда, в иные желчные минуты, выносить
всю эту «пакость»,
и, возвращаясь к себе домой, он почти каждый раз с отвращением входил в свои комнаты.
Толпа собралась ужасная, но люди
все еще не переставали входить, так что
и дверь уже не затворялась, а стояла настежь.
Но
весь интерес сосредоточился наконец на одном странном человеке, каком-то очень ему когда-то близком
и знакомом, который уже умер, а теперь почему-то вдруг тоже вошел к нему.
Всего мучительнее было то, что Вельчанинов не знал, что это за человек, позабыл его имя
и никак не мог вспомнить; он знал только, что когда-то его очень любил.
От этого человека как будто
и все прочие вошедшие люди ждали самого главного слова: или обвинения, или оправдания Вельчанинова,
и все были в нетерпении.
Вдруг что-то случилось;
все страшно закричали
и обратились, выжидая, к дверям,
и в это мгновение раздались звонкие три удара в колокольчик, но с такой силой, как будто его хотели сорвать с дверей.