Неточные совпадения
Сказать, что
Берлинский «управлял» домами Шиянова, было бы, кажется, не точно, потому что управлял ими, по выражению
Берлинского, «сам господь бог и Николай угодник», а деньги с квартирантов собирала какая-то дама,
в конторскую часть которой не вмешивались ни господь бог, ни его угодник и даже ни сам Кесарь Степанович.
На базаре
Берлинского все знали и все ему повиновались, не только за страх, но и за совесть, потому что молва громко прославляла «печерского Кесаря», и притом рисовала его
в весьма привлекательном народно-героическом жанре.
Берлинский смолоду был молодец и писаный красавец
в тогдашнем гвардейском роде; таким же он оставался до старости, а может быть и до самой кончины, которая последовала, если не ошибаюсь,
в 1864 или 1865 году.
В жизнь свою он видел не одни красные дни, а перенес немало нужды, горя и несправедливостей, но, обладая удивительною упругостью души, никогда не унывал и выворачивался из положений самых трудных средствами самыми смелыми и подчас даже невероятными и отчаянными.
Государь велел принять
в учебные заведения на казенный счет «всю шеренгу» и увеличил будто бы пенсию самого
Берлинского, а также велел дать ему не
в зачет какое-то очень значительное пособие.
— Овдовел, — отвечал
Берлинский, — и вот детей у меня целая куча; прикажи, государь, их вскормить и выучить, а то мне нечем, я беден,
в чужом доме живу, и из того Бибиков выгоняет.
Если верить сказаниям, то государь Николай Павлович, будто, очень грустил по разлуке с
Берлинским и даже неутешно жалел, что не может оставить его при себе
в Петербурге. Но, по рассказам судя, пребывание
Берлинского в столице и действительно было совершенно неудобно: этому мешала слишком большая и страстная привязанность, которую питали к печерскому Кесарю «все солдаты».
— Пусть нас ведет отец наш полковник
Берлинский, — мы с ним и Константинополь возьмем, и самого победоносного полководца Вылезария на царский смотр
в цепях приведем.
Доходило это, по рассказам, до таких ужасных беспорядков, что несколько человек за это были даже, будто, расстреляны, как нарушители дисциплины, и тогда
Берлинскому самому уже не захотелось
в Петербурге оставаться, да и граф Чернышев прямо, будто, сказал государю...
— Как вашему величеству угодно, а это невозможно есть: или пусть
Берлинский в Петербурге не живет, или надо отсюда все войска вывесть.
Берлинский, будто, тогда стоял на квартире
в Гороховой улице, у одной немочки, и дожидался бритвенного прибора, который заказал по своему рисунку одному англичанину. У них
в родстве было много лиц, отличавшихся необыкновенным умом и изобретательностью, и один племянник
Берлинского, будто, такие бритвы выдумал, что они могли брить превосходно, а обрезаться ими никак нельзя.
Англичанин взялся эти бритвы исполнить, да не хорошо по рисунку сделал и опять стал переделывать. А лысый граф Чернышев, которому неприятно было, что
Берлинский все еще
в Петербурге живет, ничего этого
в расчет взять не хотел. Он уже несколько раз присылал дежурного офицера узнать, скоро ли он выедет.
Берлинский, разумеется, дежурного не боялся и отвечал: «Пусть ваш лысый граф не беспокоится и пусть, если умеет, сам Вылезария
в плен берет, а я только моего особенного прибора дожидаюсь, и как англичанин мне прибор сделает, так я сейчас же выеду и буду, где государю угодно, век доживать да печерских чудотворцев за него молить, чтобы ему ничего неприятного не было. А пока мои бритвы не готовы, я не поеду. Так лысому от меня и скажите».
Чернышев не смел его насильно выслать, но опять прислал дежурного сказать, чтобы
Берлинский днем не мог на улице показываться, чтобы солдат не будоражить, а выходил бы для прогулки на свежем воздухе только после зари, когда из пушки выпалят и всех солдат
в казармах запрут.
Берлинский воззрился
в бегущего и узнал, что это не кто иной, как сам государь Николай Павлович.
— А
Берлинский мне, однако, правду говорил: все дело было
в моменте, и надо было его послушаться и артиллерию пустить. Но только все-таки лучше велеть ему сейчас же выехать, а его бритвенный прибор послать ему
в Киев по почте на казенный счет.
Сделано это последнее распоряжение было
в таком расчете, что если бы при
Берлинском случился
в Петербурге другой подобный острый момент, то все равно нельзя было бы артиллерию вывесть потому, что все солдаты и с пушками за ним бы бросились, чтобы он вел их пленять Вылезария.
Так
Берлинский и старелся, отменно преданный государю и верный самому себе во всем и особенно
в импровизаторстве.
Вопрос очень специальный и неинтересный для беседы людей непосвященных, но чуть к нему коснулся художественный гений
Берлинского, — произошло чудо, напоминающее вмале источение воды из камня
в пустыне. Крылатый Пегас-импровизатор ударил звонким копытом, и из сухой скучной материи полилась сага — живая, сочная и полная преинтересных положений, над которыми люди
в свое время задумывались, улыбались и даже, может быть, плакали, а во всяком случае тех, кого это сказание касается, прославили.
Было ужасно слушать, что есть такое спасительное изобретение и оно
в значительной доле случаев должно оставаться неприложимым. Но Кесарь Степанович, владея острым умом и решительностью, нашел, однако, средство, как преодолеть это затруднение, и усвоил для медицинской науки «перевертошный способ», которым до тех пор зубоврачебная практика не пользовалась. Этот этюд был известен между нами под названием «
Берлинского анекдота о бибиковской теще».
—
В таком разе, — говорит
Берлинский, — мы должны кое-что сделать… По-французски это называется «повертон». После через пять минут можете
в Париж ехать.
Только удивительного коня этого нельзя было ввести
в Киев, а надо было его где-то скрывать, потому что он был самый лучший на всем Орловском заводе и Бибикову хотелось его иметь, но благодарная теща сказала: «На что он ему? Какой он воин!» — и подарила коня
Берлинскому, с одним честным словом, чтобы его
в «бибиковское царство» не вводить, а содержать «на чужой стороне».
Кажется, Бибиков был даже чем-то полезен
Берлинскому в устройстве его детей и вообще никогда на него не нападал, хотя, по весьма странной любви к сплетням и наушничеству, он знал очень многое о том, что
Берлинский на его счет импровизировал.
В Киеве
в то время проживал академик С.-Петербургской академии художеств, аквалерист Михаил Макарович Сажин. Он составлял для Дмитрия Гавриловича акварельный альбом открытых при нем киевских древностей и не раз, бывало, сказывал, что Бибиков шутил над своею зависимостью от
Берлинского. Особенно его забавляло, что «безрукий» мимо его домов даже ездить боится.
Бибиков и
в самом деле, говорят, никогда не проезжал по Шияновским улицам, но, разумеется, не потому, чтобы ему был страшен
Берлинский, а потому, что тут невозможно было проехать, не затопнув или по крайней мере не измаравшись.
Думали, что он очень много может защитить; а это,
в свою очередь, благоприятно отражалось на делах шияновских развалин, которые Бибиков, по словам Сажина, называл «шияновскими нужниками», но зато их не трогал — может,
в самом деле из какого-нибудь доброго чувства к
Берлинскому.
Явным противоречием между словом и поступками
Берлинского было то, что, беспредельно храбрый
в своих импровизациях, он
в практических делах с властями был очень предусмотрителен и, может быть, даже искателен.
Таким образом,
Берлинский, позабытый или не замечаемый
в высших сферах киевского общества,
в котором не было и нет дворянской знати,
в среднем слое слыл чудаком, которого потихоньку вышучивали, но зато
в низших слоях был героем, с феноменальною и грандиозною репутациею, которая держалась чрезвычайно крепко и привлекла под шияновские текучие крыши два бесподобнейшие экземпляра самого заматорелого во тьме «древлего благочестия», из разряда «опасных немоляков».
Но о
Берлинском говорили так, что он этих эдиктов не признает и что Бибиков не смеет ему воспретить делать необходимые починки, ибо сам государь желал, чтобы дом, где живет Кесарь Степанович, был сохранен
в крепости.
В ту же минуту, как из глаз моих скрылись офицеры, расспрашивавшие монахов об отце Строфокамиле, я заметил невдалеке одного моего товарища, который так же, как я, знал
Берлинского, Малахию и Гиезия.