Неточные совпадения
Скачут… числа им
нет, сколько рыцарей… несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их горделивый стратопедарх в
таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей.
Даже инда жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот
так бы он, кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него
нет…
Мы этих офицерских кофишенками звали, потому что на них
нет никакого удовольствия ехать,
так как на них офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье… ну то есть, просто сказать, ужасть!
Эти астрономы в корню —
нет их хуже, а особенно в дышле они самые опасные, за конем с
такою повадкою форейтор завсегда смотри, потому что астроном сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда попадает.
Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков
так сдушил, что они захрипели и… гляжу, уже моих передовых
нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Маленькие
такие эти голубяточки, точно в шерсти, а пера
нет, и желтые, как бывают ядрышки на траве, что зовут «кошачьи просвирки», а носы притом хуже, как у черкесских князей, здоровенные…
«Ну, — думаю, —
нет, зачем же, мол, это
так делать?» — да вдогонку за нею и швырнул сапогом, но только не попал, —
так она моего голубенка унесла и, верно, где-нибудь съела.
—
Нет, это пустяки, — говорит, — пустяки: я вижу, что ты можешь быть нянькой; а то мне беда; потому что у меня жена с ремонтером отсюда с тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить некогда и нечем,
так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану жалованья платить.
—
Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, — отвечает, — не говори: из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если мое дитя нянчить не согласишься,
так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь, что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или мое дитя воспитывать?
И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь… взмело песок тучею, и
нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как который ангел по щиту копьем ударит,
так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»
Идет этот улан-ремонтер,
такой осанистый, руки в боки, а шинель широко наопашку несет… силы в нем, может быть, и нисколько
нет, а форсисто…
— Нет-с, это, — отвечаю, — мало ли что добрый, это
так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь «вы» говорил.
— Нет-с, отчего же, если бы у меня ноги в своем виде оставались,
так я, наверно, давно бы назад в отечество ушел.
Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот рубленый, что под шкурой в пятах зарос,
так смертно, больно в живое мясо кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на ногах средства
нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
— Да, невозможно-с; степь ровная, дорог
нет, и есть хочется… Три дня шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел, а там опять голод, и воды
нет… Как идти?..
Так и упал, а они отыскали меня и взяли и подщетинили…
«Я
так, — говорит, — и видел, что из них, — говорит, — настоящих охотников
нет, а всё только если что хотят получить,
так за деньги».
Зачем она к этим морским берегам летит — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она упадет на солончак, полежит на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев
нет, и ты снова здесь, и
нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь,
так как барана тебя в соль положат, и лежи до конца света солониною.
Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у вас святых
нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был
такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты
такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
—
Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего молились, по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они
так и приняли сие исповедание.
—
Нет; да и где им было догонять: я их
так запостил и напугал, что они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а после хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как я из них щетину спустил, подсохли,
такие легкие стали, что как разбежался, всю степь перебежал.
Измучился просто я их прятавши, и по сеновалам, и по погребам, и по застрехам, и по другим
таким неподобным местам для хранения, а чуть отойду, сейчас все кажется, что кто-нибудь видел, как я их хоронил, и непременно их отыщет, и я опять вернусь, и опять их достану, и ношу их с собою, а сам опять думаю: «
Нет, уже баста, видно мне не судьба в этот раз свое усердие исполнить».
— Да, вот ты, — отвечает, — не хочешь этому верить…
Так и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или
нет?
—
Нет, не шучу, а если не веришь,
так испытай.
— А очень просто: ты желаешь знать, каково мое дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, — я сейчас пьян…
Так или
нет: пьян я?
Вот тут и началось
такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только
таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях
нет.
—
Нет, — говорит, — я тебе
такое пти-ком-пё представлю, что ты себя иным человеком ощутишь.
«
Нет, — думаю, — да что же это
такое? Это даже совсем на пьяного человека речи не похоже, как он стал разговаривать!»
Начала она
так как будто грубовато, мужественно, эдак: «Мо-о-ре во-оо-о-ет, мо-ре сто-нет».
— А
нет ли, — говорит, — там где-нибудь моей с ним разлучницы? Скажи мне: может, он допреж меня кого любил и к ней назад воротился, или не задумал ли он, лиходей мой, жениться? — А у самой при этом глаза
так и загорятся, даже смотреть ужасно.
Он было начал, что: «
Нет, дескать, дом не мой; а ты ее мать, я у тебя прошу… разумеется, только в
таком случае, если ты мне веришь…»
Я
так и ахнул и кинулся: где же Груша? а про нее никто и не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные и прегордые,
так что и доступу мне прежнего к князю
нет.
— Ну,
так послушай же, — говорит, — теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих, — говорит, — больше сил
нет так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку… Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня раз ножом против сердца.
И
такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер, и пыль несет, и желтый лист крутит; а я не знаю, какой час, и что это за место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на душе
нет, ни чувства, ни определения, что мне делать; а думаю только одно, что Грушина душа теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее из ада выручить.
«Я бы за вас
так, без платы, пошел, да у меня бумаг
нет».
«Слушайте, мои благодетели.
Нет ли из вас кого
такого, который на душе смертный грех за собой знает? Помилуй бог, как бы ему хорошо теперь своей кровью беззаконие смыть?»
— Как же-с; не раз говорил; да что же, когда справок
нет… не верят,
так и в монастырь светскую ложь занес, и здесь из благородных числюсь. Да уже все равно доживать: стар становлюсь.
Я сотворил молитву, —
нет, все-таки стоит.
Уже
нет того, чтобы бодать и прямо лезть, а полегонечку рогами дверь отодвинул, и как я был с головою полушубком закрыт,
так он вдруг дерзко полушубок с меня долой сорвал, да как лизнет меня в ухо…
«Ну, — думаю, —
так тебе и надо», — а вместо того, утром, гляжу, никакого жида
нет, а это они, подлецы, эти бесенята, мне вместо его корову нашу монастырскую подставили.
— Нет-с, это не потому, совсем не для холода, а для другой причины,
так как я стал пророчествовать.