Неточные совпадения
Ну, хорошо: скорбит он и скорбит, а владыко решили,
что быть ему за его пьянство без места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули.
И насилу его высокопреосвященство добились,
что он повинился: «Виноват, — говорит, — в одном,
что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая,
что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…»
Ну, тут владыко и поняли,
что то за тени пред ним в видении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов,
что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: «Ступай, — изволили сказать, — и к тому не согрешай, а за кого молился — молись», — и опять его на место отправили.
Ну, тут я вижу,
что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался,
что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того,
что он раскраснелся и говорит, как умел: «
Ну, теперь, мол, открывай,
что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот
что…» — да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и искать.
Ну зато, которые оборкаются и останутся жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому
что на их дикость одно средство — строгость, но зато уже которые все это воспитание и науку вынесут, так из этих такая отборность выходит,
что никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добродетели.
Мы этих офицерских кофишенками звали, потому
что на них нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одни
чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье…
ну то есть, просто сказать, ужасть!
«
Ну, мало
чего нет, — отвечаю. —
Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и
чем, — говорю, — тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено».
—
Ну так
что же такое за важность,
что хвостик приколочен?
—
Ну так, может быть, еще что-нибудь есть, может быть, серебряный крест на шее, или вон это
что у тебя в ухе: серьга?
—
Ну, скидавай, — говорит, — их скорее и давай их мне, я тебе отпускной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть
что туда от нас бродяг бежит.
«
Ну, — думаю, — опять это мне про монашество пошло!» и с досадою проснулся и в удивлении вижу,
что над моею барышнею кто-то стоит на песку на коленях, самого нежного вида, и река-рекой разливается-плачет.
—
Ну так
что же в этом такое?
—
Ну, хорошо, — говорит, —
ну, не хочешь дитя мне отдать, так по крайней мере не сказывай, — говорит, — моему мужу, а твоему господину,
что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла.
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими…
ну, как их?., с усиками,
что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому
что мне и этого дитя жаль.
—
Ну так
что ж мне за причина?
—
Ну, прощайте, — говорю, — покорно вас благодарю на вашем награждении, но только еще вот
что.
А хан Джангар видит,
что на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и
ну ее гонить, — сидит, знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.
Ну, а я себе думаю: «Ах, если еще
что будет в этом самом роде, то уже было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!»
Татарва — те ничего:
ну, убил и убил: на то такие были кондиции, потому
что и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как этого не понимают, и взъелись.
«
Ну, вам
что такого?
что вам за надобность?»
«
Ну так
что же, мол, такое,
что я его убил? Ведь это дело любовное. А разве лучше было бы, если бы он меня засек?»
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»;
ну и испортили мне таким манером ноги, так
что все время на карачках ползал.
«
Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую попало».
Ну, они меня сейчас без спора и женили.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу,
что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то подступало.
Ну, так они заметили,
что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
—
Ну и
что же с вами далее было в новой степи у Агашимолы?
«
Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то
что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому
что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
— Ну-с, и
что же, любили вы этих ваших новых жен?
Я думаю: «
Ну,
что же на это роптать: они люди должностные, и, может быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися», — и оставил, а выбрал такой час,
что они были одни в особливой ставке, и кинулся к ним и уже со всею откровенностью им все рассказал,
что самую жестокую участь претерпеваю, и прошу их...
Жидовин, батюшки, как клялся,
что денег у него нет,
что его бог без всего послал, с одной мудростью,
ну, однако, они ему не поверили, а сгребли уголья, где костер горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру, положили на нее и стали потряхивать.
Я было попервоначалу и сам испугался, но потом как увидал,
что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришел и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами, да и
ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить.
«
Ну,
что? признавайся,
чего тебе, проклятому: смерти или живота?», потому
что вижу,
что они уже страсть меня боятся.
«Ага, — думаю, — вон оно как я их пугнул», — да говорю: «
Ну уж нет, братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за
что не прощу!» Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и высматриваю:
что за народ такой? Потому
что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но вижу,
что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, —
ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят...
«
Ну, мало ли, — говорит, —
что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты знаешь ли, — говорит, —
что я еще милостиво делаю,
что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, — говорит, — этого не бойся, потому
что этого теперь по полицейскому закону не позволяется».
«
Ну и
что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт».
—
Ну так
что же, мол, такое?
—
Ну, теперь, мол, верно,
что ты не вор, — а кто он такой — опять позабыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а занят тем,
что чувствую,
что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стекла.
Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю,
что здесь такое: если тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это только обольщение глаз, а не живые люди… так
что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.
—
Ну, и
что же далее? — вопросили Ивана Северьяныча.
Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь: «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю:
ну, если слезть нельзя, так я же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и чувствую,
что меня будто
что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
«
Ну, вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили… Как стоит ли? Женщина всего на свете стоит, потому
что она такую язву нанесет,
что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
Ну, тут мне стало понятно,
что она его в этот час пожалела и теперь сейчас успокоит и исцелит всю тоску души его пламенной, и я встал потихоньку, незаметно, и вышел.
—
Ну, если когда вина недостача, еще не велика беда, потерпеть можно, зато есть
что слаще и вина и меду.
Вот как вспало ей это на мысль,
что он жениться хочет, она и
ну меня просить...
«
Ну, была не была, поеду. Хотя ежели
что дурное об измене узнаю, всего ей не выскажу, но посмотрю и приведу все дело в ясность».
—
Ну, князь, я все сделала, как вы хотели; скажите же теперь,
что у вас за дело такое ко мне? А он отвечает...
Та опять не отвечает, а князь и
ну расписывать, —
что: «Я, говорит, суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее, то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и выброшу, и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику нужно». Евгенья Семеновна говорит...
«
Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови, господи, час мой!» — и вышел, разделся, «Отчу» прочитал, на все стороны начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: «
Ну, Груша, сестра моя названая, прими за себя кровь мою!» — да с тем взял в рот тонкую бечеву, на которой другим концом был канат привязан, да, разбежавшись с берегу, и юркнул в воду.
Никакой пользы нет, а сиди на службе;
ну, я и вижу,
что дело плохо, и стал опять наниматься, по старому обыкновению, в кучера, но никто не берет; говорят: ты благородный офицер, и военный орден имеешь, тебя ни обругать, ни ударить непристойно…