Неточные совпадения
— Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так
до того пил,
что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели «расстрелять или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить».
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому,
до того,
что он раскраснелся и говорит, как умел: «Ну, теперь, мол, открывай,
что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот
что…» — да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и искать.
Устали они никогда не знали; не только
что восемьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни
до Орла или назад домой таким же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать.
А мне в ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет, и голос у меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и
до того продолжительный,
что я мог это «ддди-ди-и-и-ттт-ы-о-о» завести и полчаса этак звенеть; но в теле своем силами я еще не могуч был, так
что дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще приседлывали к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сделают так,
что упасть нельзя.
Я обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул «дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о», и с версту все это звучал, и
до того разгорелся,
что как стали мы нагонять парный воз, на кого я кричал-то, я и стал в стременах подниматься и вижу,
что человек лежит на сене на возу, и как его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает.
Кнутов, я думаю, сотни полторы я ей закатил и то изо всей силы,
до того,
что она даже и биться перестала.
Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рогоже снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить… это уже домучило меня
до того,
что я думал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью покончить.
— А тебе, мол,
что до меня за надобность?
— Чтоб я, — говорит, — тебе поверил,
что ты назад не уйдешь, ты должен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести, да бери коней таких, самых наилучших, чтобы мы на них
до утра далеко могли ускакать.
Так я дожил
до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки стоять, но замечаю я,
что у нее что-то ножки колесом идут.
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе,
до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал,
что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
— Хан Джангар, — говорит, — первый степной коневод, его табуны ходят от самой Волги
до самого Урала во все Рынь-пески, и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно
что царь.
— Нет, она, — отвечает, — под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому
что там
до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
Гляжу, и вижу тоже,
что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и так его как ударит, так сразу
до крови и режет.
— А вот наверно этого сказать не могу-с, помню,
что я сосчитал
до двести
до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый…
— Как бы вам это сказать… Да ведь в этом какая же хитрость?
Чем кто заболит — я сабуру дам или калганного корня, и пройдет, а сабуру у них много было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они
до меня не знали, к
чему его определить.
— Любить?.. Да, то есть вы про это? ничего, одна
что я от Агашимолы принял, была
до меня услужлива, так я ее ничего… сожалел.
— А отчего же не
до них: дела,
что ли, у вас очень много было?
Зачем она к этим морским берегам летит — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на
что, то она упадет на солончак, полежит на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и лежи
до конца света солониною.
И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем, поклонился
до земли, и закопал, и «Святый боже» над ним пропел, — а куда другой его товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем же кончил,
что венец приял, потому
что у нас после по орде у татарок очень много образков пошло, тех самых,
что с этими миссионерами были.
Вот тут как все наши ббтыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались, я и догляделся
до этого ящика:
что там такое?
— Нет; учить мне их некогда было, потому
что я видел,
что мне в это время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как
до сего молились, по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
— Нет-с, это еще после пришло, а
до того со мною много иных разных приключений было, прежде
чем я получил настоящее убеждение.
Особенно если отдалишь от себя такого коня, который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и мечется,
до того,
что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь выход.
И вот я думаю себе: «Нет, однако, я больше не стану пить, потому
что князя моего нет и выхода мне в порядке сделать невозможно, потому
что денег отдать некому, а при мне сумма знатная, более как
до пяти тысяч».
И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире
до самого вечера, и все был очень спокоен, потому
что знаю,
что я пью не для баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую,
что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.
И вот я допил стакан
до дна и стук им об поднос, а она стоит да дожидается, за
что ласкать будет. Я поскорее спустил на тот конец руку в карман, а в кармане все попадаются четвертаки, да двугривенные, да прочая расхожая мелочь. Мало, думаю; недостойно этим одарить такую язвинку, и перед другими стыдно будет! А господа, слышу, не больно тихо цыгану говорят...
А я стою, не трогаюсь, потому
что не знаю, наяву или во сне я все это над собою вижу, и полагаю,
что я все еще на конике
до краю не достиг; а наместо того, как денщик принес огонь, я вижу,
что я на полу стою, мордой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все…
— Очень просто: думал,
что я, по всегдашнему своему обыкновению, на конике сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо на пол лег, да все и ползал, края искал, а потом стал прыгать… и допрыгал
до горки.
Пристает она с этим ко мне все больше и больше и
до того меня разжалобила,
что думаю...
Груше было неизвестно и людям строго-настрого наказано было от нее скрывать,
что у князя,
до этого случая с Грушею, была в городе другая любовь — из благородных, секретарская дочка Евгенья Семеновна.
Князь к этой к Евгенье Семеновне, после того как ее наградил, никогда не заезжал, а люди наши, по старой памяти, за ее добродетель помнили и всякий приезд все, бывало, к ней захаживали, потому
что ее любили и она
до всех
до наших была ужасно какая ласковая и князем интересовалась.
А как свадьбы день пришел и всем людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю
чего,
до самого вечера; все думал: не попаду ли где на ее тело убитое?
Рассказала Груша мне,
что как ты, говорит, уехал да пропал, то есть это когда я к Макарью отправился, князя еще долго домой не было: а
до меня, говорит, слухи дошли,
что он женится…
«
Что тебе
до моего шнурка; он чистый был, а это на мне с тоски почернел от тяжелого пота».
Так как наш странник доплыл в своем рассказе
до последней житейской пристани —
до монастыря, к которому он, по глубокой вере его, был от рождения предназначен, и так как ему здесь, казалось, все столь благоприятствовало, то приходилось думать,
что тут Иван Северьянович более уже ни на какие напасти не натыкался; однако же вышло совсем иное. Один из наших сопутников вспомнил,
что иноки, по всем о них сказаниям, постоянно очень много страдают от беса, и вопросил...
Колени у человека, — говорит, — первый инструмент: как на них падешь, душа сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем возвышении, и бей поклонов земных елико мощно,
до изнеможения, и изнуряй себя постом, чтобы заморить, и дьявол как увидит твое протягновение на подвиг, ни за
что этого не стерпит и сейчас отбежит, потому
что он опасается, как бы такого человека своими кознями еще прямее ко Христу не привести, и помыслит: «Лучше его оставить и не искушать, авось-де он скорее забудется».
— Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому
что он другого ничего не боится: вначале я и
до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он понял,
что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит,
что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже понимает,
что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
Я ему мало в ноги от радости не поклонился и думаю:
чем мне этою дверью заставляться да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально прилажу, чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и учинил ее на самых надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый блок приснастил из булыжного камня, и все это исправил в тишине в один день
до вечера и, как пришла ночная пора, лег в свое время и сплю.
— А отец игумен не благословили на сколько именно времени, а так сказали только,
что «посадить», я все лето
до самых
до заморозков тут и сидел.
Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о
чем было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедал со всею откровенностью своей простой души, а провещания его остаются
до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам.