Неточные совпадения
— Как
же концы в воду-с?
А на том свете
что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.
Скачут… числа им нет, сколько рыцарей… несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони
что львы, вороные,
а впереди их горделивый стратопедарх в таком
же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут,
а на знамени змей.
—
А потому,
что «толцытеся»; ведь это от него
же самого повелено, так ведь уже это не переменится же-с.
Что я вам приказываю — вы то сейчас исполнять должны!»
А они отвечают: «
Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали): как, говорят, это можно,
что ты велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому
что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях,
а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать,
а я ему в ту
же минуту сейчас первое,
чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил,
а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.
— Поэтому-с. Да и как
же поступить, когда он с тех пор даже встретить меня опасался?
А я бы очень к нему тогда хотел, потому
что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
—
А вы
что же почитаете своим призванием?
От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын, значит, она, долго детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и как выпросила, так сейчас
же, меня породивши, и умерла, оттого
что я произошел на свет с необыкновенною большою головою, так
что меня поэтому и звали не Иван Флягин,
а просто Голован.
Устали они никогда не знали; не только
что восемьдесят,
а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни до Орла или назад домой таким
же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать.
Я вскочил и гляжу,
а ночь лунная, и мне видно,
что это опять та
же кошечка белая уже другого, живого моего голубенка тащит.
Я подумал-подумал,
что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то
же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком камешки бей,
а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются,
что осудил меня вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить.
— Как, — говорю, — я
же тех лошадей крал и за то больше тебя пострадать мог,
а за
что же моя доля такая маленькая?
Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь,
а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись
же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой,
что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни,
а этот с этими… ну, как их?., с усиками,
что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только
же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому
что мне и этого дитя жаль.
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть мою комплекцыю, —
что же мне с форменным офицером долго справляться; я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал,
а сабля на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и говорю...
Что же вы думаете: ведь не поднял,
а прямо бежит и за дитя хватается; но, разумеется, он берет дитя за руку,
а я сейчас
же хватъ за другую и говорю...
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли
же это я сделал,
что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит,
а я, дурак, его так обидел!..
А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит;
а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
«Шабаш, — думаю, — пойду в полицию и объявлюсь, но только, — думаю, — опять теперь то нескладно,
что у меня теперь деньги есть,
а в полиции их все отберут: дай
же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие».
— Отчего
же, — отвечает, — азиаты народ рассудительный и степенный: они рассудят,
что зачем напрасно имение терять, и хану Джангару дадут, сколько он просит,
а кому коня взять, с общего согласия наперепор пустят.
«
Что это, — думаю, — такое за диковина: как он непонятно, этот мой знакомец, рассуждает?
А ведь он
же, — размышляю, — должно быть, в этом деле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!»
—
А вот наверно этого сказать не могу-с, помню,
что я сосчитал до двести до восемьдесят и два,
а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей тут
же вскоре последний разок на меня замахнулся,
а уже ударить не мог, сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели,
а он мертвый…
«Ну так
что же, мол, такое,
что я его убил? Ведь это дело любовное.
А разве лучше было бы, если бы он меня засек?»
— Нет-с;
что же там может нравиться? скучно, и больше ничего;
а только раньше уйти нельзя было.
— Как бы вам это сказать… Да ведь в этом какая
же хитрость?
Чем кто заболит — я сабуру дам или калганного корня, и пройдет,
а сабуру у них много было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они до меня не знали, к
чему его определить.
—
А у вас
что же с ногами случилось?
«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело,
а то
что же: сколько я их ни умножу, все они ваши
же будут,
а не православные, да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял,
а больше не принял, потому
что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
—
А отчего
же не до них: дела,
что ли, у вас очень много было?
Живу, как статуй бесчувственный, и больше ничего;
а иногда думаю,
что вот
же, мол, у нас дома в церкви этот самый отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных»,
а я, бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться?
Я думаю: «Ну,
что же на это роптать: они люди должностные, и, может быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися», — и оставил,
а выбрал такой час,
что они были одни в особливой ставке, и кинулся к ним и уже со всею откровенностью им все рассказал,
что самую жестокую участь претерпеваю, и прошу их...
— Да я, — говорю, — не отчаяваюсь,
а только… как
же вы это так… мне это очень обидно,
что вы русские и земляки, и ничего пособить мне не хотите.
И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем, поклонился до земли, и закопал, и «Святый боже» над ним пропел, —
а куда другой его товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем
же кончил,
что венец приял, потому
что у нас после по орде у татарок очень много образков пошло, тех самых,
что с этими миссионерами были.
Я с ним попервоначалу было спорить зачал,
что какая
же, мол, ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно,
а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый,
что грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через
что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо,
что ты такой ученый, но только то нехорошо,
что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
Но этот чернобородый, который из Хивы приехал, в красном халате, говорит,
что если, говорит, вы сомневаетесь, то Талафа вам сею
же ночью свою силу покажет, только вы, говорит, если
что увидите или услышите, наружу не выскакивайте,
а то он сожжет.
А мне мужика, разумеется, жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя будет работать, так как она кувырнет, да и все тут,
а к тому
же я цыганов тогда смерть ненавидел через то,
что от первых от них имел соблазн бродить, и впереди, вероятно, еще иное предчувствовал, как и оправдалось.
«Открой
же мне, однако, как ты об этом понимаешь?
А чтобы ты не думал,
что я хочу как-нибудь, — вот тебе сто рублей».
—
А с вами
что же случалось?
—
А то,
что какое
же мое, несмотря на все это, положение? Несмотря на все это, я, — говорит, — нисколько не взыскан и вышел ничтожеством, и, как ты сейчас видел, я ото всех презираем. — И с этими словами опять водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин подать,
а сам завел мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы насмехаются, и в конце говорит...
Я
же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян,
а во-вторых,
что если десять или более человек на меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут,
а я хоть и был в кураже, но помнил,
что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел,
что у меня с собою денег тучная сила.
— За
что же ты меня ударил? я тебе добродетельствую и от усердного пьянства тебя освобождаю,
а ты меня бьешь?
И пошли. Идем оба, шатаемся, но всё идем,
а я не знаю куда, и только вдруг вспомню,
что кто
же это такой со мною, и опять говорю...
Ну,
а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю,
что здесь такое: если тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти,
а если это только обольщение глаз,
а не живые люди… так
что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.
Я и думаю:
что же это такое за дом: трактир как будто не трактир,
а видно,
что гостиное место,
а какое — не разберу.
Она ступит,
а меня черт в жилу щелк; она опять ступит,
а он меня опять щелк, да, наконец, думаю: «
Что же мне так себя всуе мучить!
Князь кричит: «Иван Северьяныч!»
А я откликаюсь: «Сейчас!» —
а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю: ну, если слезть нельзя, так я
же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и чувствую,
что меня будто
что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
И он в комнате лег свою ночь досыпать,
а я на сеновал тоже опять спать пошел. Опомнился
же я в лазарете и слышу, говорят,
что у меня белая горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его деревню, потому
что он этим временем в отставку вышел, и говорю...
Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под себя ноги и сижу, гляжу на нее. Тихо настало так,
что даже тощо делается. Я сидел-сидел, индо колени разломило,
а гляну на нее, она все в том
же положении,
а на князя посмотрю: вижу,
что он от томноты у себя весь ус изгрыз,
а ничего ей не говорит.
Я ему и киваю: дескать,
что же вы, прикажите ей петь!
А он обратно мне пантомину дает в таком смысле,
что, дескать, не послушает.
Он сейчас
же этого не стерпел и коней бросил да давай
что попало городить: то кинется необыкновенную мельницу строить, то шорную мастерскую завел, и все от всего убытки и долги,
а более всего расстройство в характере…
—
Что же, пусть приедет, на дочь посмотрит, — и с этим вздохнула и задумалась, сидит спустя голову,
а сама еще такая молодая, белая да вальяжная,
а к тому еще и обращение совсем не то,
что у Груши… та ведь больше ничего, как начнет свое «изумрудный да яхонтовый»,
а эта совсем другое… Я ее и взревновал.
Те и поехали,
а эти двоичкой себе остались, да я у них под сокрытьем на послухах, потому
что мне из-за шкапов и выйти нельзя, да и сам себе я думал: «Вот
же когда мой час настал и я теперь настоящее исследую,
что у кого против Груши есть в мыслях вредного?»
— Ну, князь, я все сделала, как вы хотели; скажите
же теперь,
что у вас за дело такое ко мне?
А он отвечает...