Неточные совпадения
—
Как же концы в воду-с?
А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.
Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только
как был он человек доброй души, то подумал: «Хорошо
же; умереть-то я, положим, умру,
а ведь я не скотина: я не без души, — куда потом моя душа пойдет?» И стал он от этого часу еще больше скорбеть.
В руках
же у меня не было никакого особого инструмента,
как опричь в одной — крепкая татарская нагайка с свинцовым головком в конце так не более яко в два фунта,
а в другой — простой муравный горшок с жидким тестом.
Что я вам приказываю — вы то сейчас исполнять должны!»
А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали):
как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах,
как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях,
а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да
как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать,
а я ему в ту
же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил,
а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.
— Поэтому-с. Да и
как же поступить, когда он с тех пор даже встретить меня опасался?
А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и ее не помню, потому
как я был у нее молитвенный сын, значит, она, долго детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и
как выпросила, так сейчас
же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван Флягин,
а просто Голован.
— Да и где
же, — говорит, — тебе это знать. Туда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо не долетели — расшиблись,
а тебя это словно
какая невидимая сила спасла:
как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз,
как на салазках, и скатился. Думали, мертвый совсем,
а глядим — ты дышишь, только воздухом дух оморило. Ну,
а теперь, — говорит, — если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить,
а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда
же,
как монах советовал, в монастырь проситься;
а я, сам не знаю зачем, себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и оттого пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде не погиб, пока все мне монахом в видении предреченное в настоящем житейском исполнении оправдалось за мое недоверие.
Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то
же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком камешки бей,
а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах одно слышание было,
как надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить.
—
Как, — говорю, — я
же тех лошадей крал и за то больше тебя пострадать мог,
а за что
же моя доля такая маленькая?
Ух,
как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь,
а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись
же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль
как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
Потому муж мой,
как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни,
а этот с этими… ну,
как их?., с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только
же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
— Совсем, мол, я не каменный,
а такой
же,
как все, костяной да жильный,
а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя и берегу его.
«Что это, — думаю, — такое за диковина:
как он непонятно, этот мой знакомец, рассуждает?
А ведь он
же, — размышляю, — должно быть, в этом деле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!»
—
А вот наверно этого сказать не могу-с, помню, что я сосчитал до двести до восемьдесят и два,
а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей тут
же вскоре последний разок на меня замахнулся,
а уже ударить не мог, сам,
как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели,
а он мертвый…
—
Как бы вам это сказать… Да ведь в этом
какая же хитрость? Чем кто заболит — я сабуру дам или калганного корня, и пройдет,
а сабуру у них много было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они до меня не знали, к чему его определить.
«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело,
а то что
же: сколько я их ни умножу, все они ваши
же будут,
а не православные, да еще и обманывать мужиков станут,
как вырастут». Так двух жен опять взял,
а больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
Живу,
как статуй бесчувственный, и больше ничего;
а иногда думаю, что вот
же, мол, у нас дома в церкви этот самый отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных»,
а я, бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться?
— Да я, — говорю, — не отчаяваюсь,
а только…
как же вы это так… мне это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего пособить мне не хотите.
Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что
какая же, мол, ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать,
какие у них бывают святые… очень занятно,
а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли;
как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
А раввин Леви
как пошел, то ударился до самого до того места, где был рай, и зарыл себя там в песок по самую шею, и пребывал в песке тринадцать лет,
а хотя
же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготовлял себе агнца, который был печен огнем, с небеси нисходящим.
— Ну,
а потом
как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с своими искалеченными ногами и
как вылечились?
«
Как же, — говорит, — я Николача почитаю: я ему на зиму пущай хоть не кланяюсь,
а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне хорошенько коровок берег, да! Да еще на него одного не надеюсь, так Керемети бычка жертвую».
«
Как же, — говорю, — ты смеешь на Николая Чудотворца не надеяться и ему, русскому, всего двугривенный,
а своей мордовской Керемети поганой целого бычка! Пошел прочь, — говорю, — не хочу я с тобою… я с тобою не поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь».
А мне мужика, разумеется, жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя будет работать, так
как она кувырнет, да и все тут,
а к тому
же я цыганов тогда смерть ненавидел через то, что от первых от них имел соблазн бродить, и впереди, вероятно, еще иное предчувствовал,
как и оправдалось.
«Открой
же мне, однако,
как ты об этом понимаешь?
А чтобы ты не думал, что я хочу как-нибудь, — вот тебе сто рублей».
—
А то, что
какое же мое, несмотря на все это, положение? Несмотря на все это, я, — говорит, — нисколько не взыскан и вышел ничтожеством, и,
как ты сейчас видел, я ото всех презираем. — И с этими словами опять водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин подать,
а сам завел мне преогромную историю,
как над ним по трактирам купцы насмехаются, и в конце говорит...
Ну,
а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю, что здесь такое: если тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу,
как мне домой идти,
а если это только обольщение глаз,
а не живые люди… так что
же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.
Я и думаю: что
же это такое за дом: трактир
как будто не трактир,
а видно, что гостиное место,
а какое — не разберу.
А она меня опять поцеловала, и опять то
же самое осязание:
как будто ядовитою кисточкою уста тронет и во всю кровь до самого сердца болью прожжет.
Исправник толстый-претолстый, и две дочери у него были замужем,
а и тот с зятьями своими тут
же заодно пыхтит,
как сом, и пятками месит,
а гусар-ремонтер, ротмистр богатый и собой молодец, плясун залихватский, всех ярче действует: руки в боки,
а каблуками навыверт стучит, перед всеми идет — козырится, взагреб валяет,
а с Грушей встренется — головой тряхнет, шапку к ногам ее ронит и кричит: «Наступи, раздави, раскрасавица!» — и она…
Эта
же краля
как пошла, так
как фараон плывет — не колыхнется,
а в самой, в змее, слышно,
как и хрящ хрустит и из кости в кость мозжечок идет,
а станет, повыгнется, плечом ведет и бровь с носком ножки на одну линию строит…
Князь кричит: «Иван Северьяныч!»
А я откликаюсь: «Сейчас!» —
а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю: ну, если слезть нельзя, так я
же спрыгну, и размахнулся да
как сигану
как можно дальше, и чувствую, что меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
—
А все-таки интересно знать,
как же вы с князем-то?.. Неужто так и объяснения у вас никакого не было за лебедей?
«Запри-ка двери, я тебе задам,
как казенные деньги швырять, —
а потом, это вдруг отменив, говорит: — Не надо ничего, я и сам такой
же,
как ты, беспутный».
«
А то
как же иначе? разумеется, здесь».
— Что
же, пусть приедет, на дочь посмотрит, — и с этим вздохнула и задумалась, сидит спустя голову,
а сама еще такая молодая, белая да вальяжная,
а к тому еще и обращение совсем не то, что у Груши… та ведь больше ничего,
как начнет свое «изумрудный да яхонтовый»,
а эта совсем другое… Я ее и взревновал.
— Ну, князь, я все сделала,
как вы хотели; скажите
же теперь, что у вас за дело такое ко мне?
А он отвечает...
«
Какие, — говорит, — такие дела? Отчего
же их прежде не было? Изумруд ты мой бралиянтовый!» — да и протягивает опять руки, чтобы его обнять,
а он наморщился и
как дернет ее изо всей силы крестовым шнурком за шею…
«Что
же, — отвечаю, — мне все равно: я своему ангелу Ивану Предтече буду молитвить,
а называться я могу всячески,
как вам угодно».
—
А то
как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре такое призвание, но я бы этого, по совести скажу, сам не сумел,
а меня тому один совершенный старец научил, потому что он был опытный и мог от всякого искушения пользовать.
Как я ему открылся, что мне все Груша столь живо является, что вот словно ею одною вокруг меня весь воздух дышит, то он сейчас кинул в уме и говорит...
— Ну нет-с:
как же можно сравнить? здесь и церковный звон слышно, и товарищи навещали. Придут, сверху над ямой станут, и поговорим,
а отец казначей жернов мне на веревке велели спустить, чтобы я соль для поварни молол.
Какое же сравнение со степью или с другим местом.