Неточные совпадения
Маня была дитя совершенно, что говорят, «особенное», какое-то совсем необыкновенное.
Одним словом,
Маня была домашний идол в полном значении этого слова.
Перелом этот выразился тем, что неудержимая резвость и беспечная веселость
Мани вдруг оставили ее, словно отлетели: легла спать вечером одна девушка, встала другая.
Опять ошиблись: ни игры, ни шалости больше не
манили к себе
Маню — возвратить ее к ним не было никакой возможности.
Маня, которую, щадя ее слабое здоровье, долго не сажали за книжку, вдруг выучилась читать по-немецки необыкновенно быстро; по-русски она стала читать самоучкой без всякого указания.
Ни веселого хохота, ни детских игр не знала с этих пор
Маня; все те, небольшие конечно, удовольствия, которые доставляла ей мать, она принимала с благодарностию, но они ее вовсе не занимали.
Маня разрыдалась в ложе и после того шесть недель вылежала в нервной лихорадке.
Оно говорило с визгливою песнью русской кухарки; с косящимся на солнце ощипанным орлом, которого напоказ зевакам таскал летом по острову ощипанный и полуголодный мальчик; говорило оно и с умными глазами остриженного пуделя, танцующего в красном фраке под звуки разбитой шарманки, — со всеми и со всем умело говорить это маленькое чуткое сердечко, и унять его говорливость, научить его молчанию не смог даже сам пастор Абель, который, по просьбе Софьи Карловны Норк, со всех решительно сторон, глубокомысленно обсудил душевную болезнь
Мани и снабдил ее книгами особенного выбора.
Мое знакомство с семейством Норк началось в гораздо позднейшую эпоху, чем Манино детство, и началось это знакомство довольно оригинальным образом и притом непосредственно через
Маню.
Маня еще прищурилась, пока рассмотрела стоящий на столе кофе и торопливо отвечала по-немецки...
— Благодарю вас, — отвечала чистым русским языком
Маня.
Маня опять прищурила глазки, встала и, слегка покачиваясь на своих ножках, подошла к столику.
— Гром! — проговорила
Маня.
—
Маня, сколько здесь книг! — сказала из угла, стоя у моего книжного шкафа, Кларинька.
Маня сощурила глазки и, держа в зубках отломленный кусочек сухарика, наклонила головку вперед по голосу Клары.
Маня так и пошла к шкафу с чашкою в руках и кусочком сухарика между зубками.
Маня воззрилась в корешки книг, как газель в лесную чащу; сухарик так по-прежнему оставался неразгрызенный в ее зубках.
Маня передвинулась молча и опять стала глядеть в переплеты; я не сводил глаз с ее живых, то щурившихся, то широко раскрывающихся глаз и бледного, прозрачного личика.
Так прошло семь или восемь минут.
Маня все стояла у шкафа, и червячок все ворочался около ее губок, как вдруг раздался страшный удар грома и с треском раскатился по небу.
Маня слабо вскрикнула, быстро бросила на пол чашку и, забыв всякую застенчивость, сильно схватилась за мою руку.
Маня молча взглянула на меня, потом на разбитую чашку и пролитый кофе и опять прошептала...
Все существо
Мани опять разом выразило, что ей очень тяжело от этого влияния, и тоненький червячок снова забегал под кожей около ее губок.
Я ничего не стал расспрашивать
Маню об этом, как она называла, «влиянии», и как только немножко распогодилось, оделся и пошел проводить их.
Мы все втроем перешли это расстояние очень скоро и едва успели взяться за дверную ручку, как в магазине раздался сумасшедший крик, и в одно мгновение
Маня совсем исчезла в какой-то необъятной куче светлого ситца.
Ситец этот закутывал
Маню, шевелился около нее, пожирал ее и издавал слабое, почти мышиное пищание, а вдалеке, где-то комнаты за две, послышалось дерганье, как будто кто-то тянул слабою рукою колодезный цебор.
При появлении этого кресла ситец, поглотивший
Маню, заворошился еще сильнее; из него поднялись две красноватые руки, взмахнули на воздухе и опять утонули в складках, а насупротив их показалась пара других, более свежих рук, и эти тоже взмахнули и также исчезли в ситцевой пене.
Затем показалась головка
Мани, а возле нее, у самых щек, отцветшая женская голова с полуседыми локонами и гладко причесанная белокурая головка девушки, волоса которой громко объявляли о своем ближайшем родстве с волосами
Мани.
Мы с девочкой Кларой двое оставались сторонними зрителями этой сцены, и на нас никто не обращал ровно никакого внимания.
Маню обнимали, целовали, ощупывали ее платьице, волосы, трогали ее за ручки, за шейку, ласково трепали по щечкам и вообще как бы старались удостовериться, не сон ли все это? не привидение ли? действительно ли это она, живая
Маня, с своей маленькой и слабою плотью?
— Ах, как мы вас можем благодарить! Я не умею сказать вам, как я вам благодарна, — отвечала мне восторженно Софья Карловна, когда
Маня перешла в объятия бабушки, а я наскоро рассказал кое-как всю эту историю.
Софья Карловна непременно просила меня остаться пить чай; она говорила, что сейчас будет ее зять, который уже целый час рыщет с своим знакомым, художником Истоминым, по всему острову, отыскивая везде бедную
Маню. Я отказался от чаю и вышел.
Через день после визита, сделанного мне Шульцем, я отправился к Норкам узнать о здоровье
Мани. Это было перед вечером.
Маня сама отперла мне двери и этим сделала вопрос о ее здоровье почти неуместным, но тем не менее меня все встретили здесь очень радушно, и я очень скоро не только познакомился с семейством Норков, но даже стал в нем почти своим или, по крайней мере, очень близким человеком.
Ида Ивановна, остававшаяся до сих пор девушкою, была иной человек, чем ее сестра Берта Шульц, и совсем иной, чем сестра ее
Маня.
Софья Карловна не ставила Иду Ивановну никому в пример и даже не так, может быть, нежно любила ее, как
Маню, но зато высоко ее уважала и скоро привыкла ничего не предпринимать и ни на что не решаться без совета Иды.
В углу коридора, совершенно в сторонке, была комната бабушки, а прямо против импровизированной гостиной — большая и очень хорошая комната Иды и
Мани.
—
Маня? Она все возится с вашими книгами.
Я поблагодарил и коридорчиком прошел к комнате Иды и
Мани.
— Войдите, — сказала
Маня, когда я второй раз постучался у ее двери.
Я застал
Маню, сидевшую на окне, с которого до половины была сдвинута синяя тафтяная занавеска. На коленях у
Мани лежала моя книга.
Я сел.
Маня выбежала на минуту и вернулась с пепельницею, сигарою и спичками.
— Да, — отвечала торопливо
Маня. — Это так по-русски; такое… действительное.
Фридрих Фридрихович, значит, ко мне благоволил, и я дал себе слово дорожить этим благоволением для
Мани.
— Вы знаете, что это такое? — начала она, садясь за кофе. — Это здесь платьице, мантилька и разные такие вещицы для
Мани. Ведь через четыре дня ее рождение; ей шестнадцать лет будет — первое совершеннолетие; ну, так мы готовим ей сюрпризы, и я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о моем подарке. Я нарочно даже чужой модистке заказывала. Вы тоже смотрите, пожалуйста, не проговоритесь.
При всем желании Иды Ивановны ничем не нарушать обыденный порядок весь дом Норков точно приготовлялся к какому-то торжественному священнодействию.
Маня замечала это, но делала вид, что ничего не понимает, краснела, тупила в землю глаза и безвыходно сидела в своей комнате.
Через пять или десять минут я застал их с Истоминым, рассуждавших о чем-то необыкновенно весело. Рядом с муфтою
Мани на диване лежала другая муфта, несколько поношенная, но несравненно более дорогая и роскошная.
Не знаю почему, но мне было ужасно неприятно, что Истомин, после этого цинического разговора о дамской муфте, идет в дом Норков, да еще вместе с нами, и в этот святой для целого семейства день совершеннолетия
Мани.
Тем, кто знаком с предчувствиями, я могу сказать, что у меня были самые гадкие предчувствия, и они усилились еще более, когда перед нами отворилась дверь в залу и от стены, у которой стояло бабушкино кресло и сидело несколько родных и сторонних особ, отделилась навстречу нам фигура
Мани, беленькая и легонькая, как морская пена.
Далее сидела Ида Ивановна, Берта Шульц, булочница Шперлинг и ее дочь, наша старая знакомая, подруга
Мани, Клара Шперлинг.
Маня стояла между бабушкой и пастором, который говорил ей что-то такое, что девушку, видимо, приводило в состояние некоторой ажитации, а у ее старой бабушки выдавливало слезы.
При нашем появлении в дверях пастор и бабушка разом освободили ручки
Мани, и девушка, заколыхавшись как кусок белой пены, вышла навстречу нам на середину комнаты.
С этим он кашлянул, поднял на
Маню самый официальный взгляд и произнес...