Неточные совпадения
—
Не обронили ли вы
чего-нибудь? — спросил он, догнав Дору и ее сестру.
Это
не нами,
не нашими руками создано, и
не нашим умом судится» — говорила она, и никогда в целую свою жизнь
не высказала ни одного суждения, никогда
не хотела знать, если у нее
что-нибудь крали.
Он никогда
не жаловался ни на что ни себе, ни людям, а, огорченный
чем-нибудь, только уходил к общей нашей матери-природе, которая всегда умеет в меру успокоить оскорбленное эстетическое чувство или восстановить разрушенный мир с самим собой.
Она любила богатство и в глаза величала тех богачей, от которых можно было
чем-нибудь пощетиться; но в душе она
не терпела всех, кто родом, племенем, личными достоинствами и особенно состоянием был поставлен выше и виднее ее, а выше и виднее ее были почти все.
— Да, нетрудно, как вы говорите, но и
не всегда: часто поневоле должен во
что-нибудь вмешиваться и
чему-нибудь мешать.
— Вы ничем
не виноваты!.. — крикнула Юлинька. — А вы съездили к акушеру? Расспросили вы, как держаться жене? Посоветовались вы… прочитали вы? Да прочитали вы, например,
что-нибудь о беременной женщине? Вообще позаботились вы? Позаботились? Кому-с, я вас спрашиваю, я всем этим обязана?
О женитьбе, или хотя о
чем-нибудь другом посущественнее словесной благодарности, и речи
не было.
Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть
не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже
не упускали случая сказать ей нарочно
что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее «философствующей вздержкой».
— Ну-с, так и говорить
не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них ничего; вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в
чем-нибудь, а они много — что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так…
— Вы думаете, что для них ошибаться в
чем-нибудь — очень важная вещь? Жизни
не будет стоить; скажет: ошибся, да и дело к стороне;
не изболит сердцем, и телом
не похудеет.
—
Не хочет-с,
не хочет сама себе помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые вещи. Раба! Всякий, кто дорожит
чем-нибудь больше, чем свободой, — раб.
Не все ли равно, женщина раба мужа, муж раб чинов и мест, вы рабы вашего либерализма, соболи, бобры — все равны!
— Будто ругают за
что-нибудь. Так, просто, потому что это ничего
не стоит.
Было известно также и то, что Долинский иногда сам очень сбивается с копейки и что в одну из таких минут он самым мягким и деликатным образом попросил их,
не могут ли они ему отдать
что-нибудь; но ответа на это письмо
не было, а Долинский перестал даже напоминать приятелям о долге.
— А это верно господин Шпандорчук
не чувствует ли себя перед Нестором Игнатьевичем в
чем-нибудь… неисправным? — тихо вмешалась Анна Михайловна. — Все пустые люди, — продолжала она, — у которых очень много самолюбия и есть какие-то следы совести, а нет ни искренности, ни желания поправиться, всегда кончают этим, что их раздражают лица, напоминающие им об их собственной гадости.
—
Не умеете говорить! Ну, прочитайте мне
что-нибудь Некрасова, я бы послушала, хоть: «гробик ребенку, ужин отцу» прочтите.
— Молчите, молчите, — запыхавшись и грозя пальчиком, отвечала Даша. — После будете рассуждать, а теперь давайте-ка мне поскорее кресло. Да
не туда, а вон к камину. Ну, вот так. Теперь подбросьте побольше угля и оденьте меня
чем-нибудь тёплым — я все зябну.
И потому кто хочет слушать
что-нибудь про тиранов или про героев, тому лучше далее
не читать этого романа; а кто и за сим
не утратит желания продолжать чтение, такого читателя я должен просить о небольшом внимании к маленькому человечку, о котором я непременно должен здесь кое-что порассказать.
Не смеяться над этими рассказами точно было невозможно, и Дора
не находила ничего ужасного в том, что Илья Макарович, например, являлся домой с каким-нибудь трехрублевым полированным столиком; два или три дня он обдувал, обтирал этот столик,
не позволял к нему ни притрагиваться, ни положить на него
что-нибудь — и вдруг этот же самый столик попадал в немилость: Илья Макарович вытаскивал его в переднюю, ставил на нем сушить свои калоши или начинал стругать на нем разные палки и палочки.
— А так! У них пению время, а молитве час. Они
не требуют, чтоб люди уродами поделались за то, что их матери
не в тот, а в другой год родили. У них божие идет богови, а кесарево кесареви. Они и живут, и думают, и любят, и
не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть надоели эти наши ораторы! Все чувства боятся! Сердчишек
не дал бог, а они еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто
чему-нибудь хорошему могут мешать? Будто любовь
чему-нибудь мешает.
— Уверен в этом, mademoiselle, никто
не может быть, но я лучше хочу сомневаться, но… вы никогда, mademoiselle, так
не шутите. Вы знаете, я завтра оставлю детей и хозяйство, и пойду сейчас, возьму его назад, оттуда, если я
что-нибудь узнаю.
— Что молится так, Долинский? — спросила она, остановившись за углом, и прежде чем Долинский успел ей
что-нибудь ответить, она сильно взяла его за руку и с особым ударением сказала — так молится любовь! Любовь так молится, а
не страсть и
не привязанность.
— А вот как-то ты увернешься от смерти? — пошло ходить у меня в голове; вот-вот-вот схватиться бы за
что-нибудь, и
не схватишься.
Даша нетерпеливо сняла ногою башмак с другой ноги и,
не сказав ни слова, выбросила его из-под платья. Тонкий летний башмак был сырехонек. Долинский взглянул на подошву, взял шляпу и вышел прежде, чем Дора успела его о
чем-нибудь спросить.
Сон одолевал Нестора Игнатьича. Три ночи, проведенные им в тревоге, утомили его. Долинский
не пошел в свою комнату, боясь, что Даше
что-нибудь понадобится и она его
не докличется. Он сел на коврик в ногах ее кровати и, прислонясь головою к матрацу, заснул в таком положении как убитый.
Стоят они даже
не ожидая, что к ним придет новый Гедеон, который выжмет перед ними руно и разобьет водонос свой, а растерявшись, измышляют только, как бы еще
что-нибудь почуднее выкинуть в своей старой, нигилистической куртке.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.