Неточные совпадения
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено,
начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная,
то есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой.
Manu intrepida [бесстрашной рукой (лат.).] поворачивал он ключ в дверном замке и, усевшись на первое ближайшее кресло, дымил, как паровоз, выкуривая трубку за трубкой до
тех пор, пока за дверью не
начинали стихать истерические стоны.
С
тех пор Лурлея
начала часто навещать Женни и разносить о ней по городу всякие дрязги. Женни знала это: ее и предупреждали насчет девицы Саренко и даже для вящего убеждения сообщали, что именно ею сочинено и рассказано, но Женни не обращала на это никакого внимания.
— Мне очень мило, —
начал Зарницын, — мне очень мило, хоть теперь, когда я уже намерен оставить род моей службы, засвидетельствовать вам мое сочувствие за
те реформы, которые хотя слегка, но
начинают уже чувствоваться по нашему учебному округу.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал
то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом,
то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице,
то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги,
начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
По мнению Женни, шутливый тон не должен был иметь места при этом разговоре, и она, подвинув к себе свечки,
начала вслух прерванное чтение нового
тома русской истории Соловьева.
То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью;
то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов;
то он
начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
В одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в
начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву,
тот может себе представить, какой это был сломан путь.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в
то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а
начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете, в какую мы вступаем эпоху. Наша молодежь теперь не прежняя, везде есть движение и есть люди на все готовые.
— О нет-с! Уж этого вы не говорите. Наш народ не таков, да ему не из-за чего нас выдавать. Наше
начало тем и верно,
тем несомненно верно, что мы стремимся к революции на совершенно ином принципе.
Ярошиньский всех наблюдал внимательно и не давал застыть живым
темам. Разговор о женщинах, вероятно, представлялся ему очень удобным, потому что он его поддерживал во время всего ужина и,
начав полушутя, полусерьезно говорить об эротическом значении женщины, перешел к значению ее как матери и, наконец, как патриотки и гражданки.
Затем Лобачевский
начинал читать
тот или другой иностранный клинический или медицинский журнал, а Розанов слушал, лежа на диване.
«Все это как-то… нелепо очень… А впрочем, — приходило ему опять в голову, — что ж такое?
Тот такой человек, что его не оплетешь, а как знать, чего не знаешь. По
началу конец точно виден, ну да и иначе бывает».
— Мой милый! —
начала она торопливее обыкновенного, по-французски: — заходите ко мне послезавтра, непременно. В четверг на
той неделе чтоб все собрались на кладбище. Все будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.
С
тех пор Розанов, по выражению Арапова,
начал отлынивать, и Арапов стал поговаривать, что Розанов тоже «швах».
Так кончилось прежде
начала то чувство, которое могло бы, может быть, во что-нибудь сформироваться, если бы внутренний мир Лизы не раздвигался, ослабляя прежнюю почву, в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся на провинциальном безлюдье.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу
начать делать,
то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
— Да-с. Мы довели общество до
того, что оно, ненавидя нас, все-таки
начинало нас уважать и за нас пока еще нынче церемонится с вами, а вы его избавите и от этой церемонности.
— А
то ничего; у нас по Москве в барышнях этого фальшу много бывает; у нас и в газетах как-то писали, что даже младенца… —
начинал поваренок, но Абрамовна его сейчас сдерживала...
У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в
то время, когда мало способная к последовательному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и
начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.
«Это и есть
те полудикие, но не повихнутые цивилизациею люди, с которыми должно
начинать дело», — подумал Райнер и с
тех пор всю нравственную нечисть этих людей стал рассматривать как остатки дикости свободолюбивых, широких натур.
Разговоры о неестественности существующего распределения труда и капитала, как и рассуждения о вреде семейного
начала,
начинали прискучивать: все давно были между собою согласны в этих вопросах. Многим чувствовалась потребность новых
тем, а некоторым еще крепче чувствовалась потребность перейти от толков к делу.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических
начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло,
то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
Словом, решено было основать
тот «общественный дом», в котором Розанов встретил Лизу в
начале третьей книги этого романа.
Иногда он заходил несколько далее и, наскучив молчанием,
начинал за обедом разговор с
того...
Или другой раз Николай Степанович
начинал речь с вопроса о
том, как записан Полинькин ребенок?
— Да, наконец, это все, Лизавета Егоровна, может устроиться и без одолжений.
Начало хорошо, и будем
тем пока довольны.
— Позвольте, господа, —
начал он, — я думаю, что никому из нас нет дела до
того, как кто поступит с своими собственными деньгами. Позвольте, вы, если я понимаю, не
того мнения о нашей ассоциации. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнее, а не преследуем других идей.
Трепка, вынесенная им в первом общем собрании, его еще не совсем пришибла. Он скоро оправился, просил Райнера не обращать внимания на
то, что сначала дело идет не совсем на полных социальных
началах, и все-таки помогать ему словом и содействием. Потом обошел других с
тою же просьбою; со всеми ласково поговорил и успокоился.
Преданный всякому общественному делу, Райнер хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился на
то, что
тот оттер его от Дома, хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для
того, чтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана
начала, каких упорно держался энтузиаст Райнер.
А между
тем наступила шестая декада, и в восемь часов вечера
начали сходиться граждане.
Вместо
того чтобы привлекать людей удобствами жизни нашего союза, мы замкнулись в своем узком кружочке и обратились в шутов, над которыми
начинают смеяться.
— Люба моя! —
начинал несколько раз Ревякин, обращаясь к Мечниковой, но
та каждую такую фамильярную попытку останавливала.
— Не буду, — отвечала, улыбаясь, Агата, чувствуя, что у нее в самом деле в глазах все как-то
начинало рябить и двоиться. — Вы думаете, что я в самом деле пятилетняя девочка: я могу делать
то же, что и все; я вот беру еще стакан шампанского и выпиваю его.
Он
начал говорить о
том, что они своим кружком могли бы устроить что-нибудь такое веселое, что делало бы жизнь их интереснее и привлекало бы к ним их знакомых, лениво посещающих их в дальнем захолустье.
— Родись мы с вами в
то время, —
начинал Белоярцев, — что бы… можно сделать?
— Я тоже имею это намерение, — оказал он, остановясь перед Райнером, и
начал качаться на своих высоких каблуках. — Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только
того, от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации.
То есть я мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.
— Я ведь это по чести только пришел, —
начал лавочник, обиженный непонятным для него смехом, — а
то я с вами, милостивый вы государь, и совсем иначе завтра сделаюсь, — отнесся он к Белоярцеву.
Легкие удары тоненького женского пальца в дощатую дверь причиняли ей такое несносное мучение, которое можно сравнить только с
тем, как если бы
начали ее бить по голове железными молотами.
— Как же это вы не понимаете? — гораздо снисходительнее
начал тапер. — Одни в принципе только социальны, а проводят идеи коммунистические; а
те в принципе коммунисты, но проводят
начала чистого социализма.
«Десять дней
тому назад, —
начал читать Вязмитинов, — к нам доставили из Пружан молодого предводителя мятежнической банды Станислава Кулю».
— Люди перед смертью бывают слабы, —
начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. — Физические муки могут заставить человека сказать
то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать
то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… но если мои мучения будут очень сильны…
— С ней там опять была история почти в
том же роде, —
начала, выдавливая слова, Мерева. — На моего внука рассердилась — вот на него, — пояснила камергерша, указывая на золотушного гусара.
Молодого человека, проезжающего в этот хороший вечер по саванскому лугу, зовут Лукою Никоновичем Маслянниковым. Он сын
того Никона Родионовича Маслянникова, которым в
начале романа похвалялся мещанин, как сильным человеком: захочет тебя в острог посадить — засадит; захочет в полиции розгами отодрать — тоже отдерет в лучшем виде.