Неточные совпадения
На барина своего, отставного полковника Егора Николаевича Бахарева, он смотрел глазами солдат прошлого времени, неизвестно за
что считал его своим благодетелем и отцом-командиром, разумея,
что повиноваться ему не
только за страх, но и за совесть сам бог повелевает.
—
Что, мол, пожар,
что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали,
что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж не видно,
только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
А уж свекровь, бывало, как начнет: силы небесные,
что только она говорила!
И змея-то я, и блудница вавилонская, сидящая при водах на звере червленне, —
чего только ни говорила она с горя.
А
только мне даже лучше было,
что меня ругала маменька.
Мать Агния тихо вошла в комнату, где спали маленькие девочки, тихонько приотворила дверь в свою спальню и, видя,
что там
только горят лампады и ничего не слышно, заключила,
что гости ее уснули, и, затворив опять дверь, позвала белицу.
— Да ведь я и не докладала,
что она чем-нибудь тут причинна, а я
только…
— Нет, матушка, верно, говорю: не докладывала я ничего о ней, а
только докладала точно,
что он это, как взойдет в храм божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и не сводит.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками,
что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома,
что чувствуешь
только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
«
Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть
только. Ведь не может же быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
—
Что такое?
что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною
только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Как
только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором был способен сознать,
что в самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В это время камергерша
только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде,
что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
Даже столярный ученик, пятнадцатилетний мальчик Епифанька, отряженный для услуг Помаде, ненавидел его от всего сердца и повиновался
только из страха,
что неравно наедет лекарь и оттаскает его, Епифаньку, за виски.
Но как бы там ни было, а
только Помаду в меревском дворе так, ни за
что ни про
что, а никто не любил. До такой степени не любили его,
что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде
чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
— Спасибо, кормилец. Я здли всякого, здли всякого завсегда готова,
что только могу…
— Полно. Неш я из корысти какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари.
Только я ведь не из-за этого. Я
что умею, тем завсегда готова.
Народ говорит,
что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если
только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
— Ну, положим,
что так,
только произошло это в Петре Лукиче разом, в один прием.
— Если
только Евгения Петровна пожелает и позволит, я буду очень рад служить ей
чем могу, — вежливо ответил Вязмитинов.
—
Что ж делать. Я
только узнал о его несчастье и не могу тронуться к нему, ожидая с минуты на минуту непременного заседателя, с которым тотчас должен выехать.
— Правда, правда, — подхватил Бахарев. — Пойдут дуть да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, и другим беспокойство. Ох ты, господи! господи! — произнес он, вставая и направляясь к дверям своего кабинета, — ты ищешь
только покоя, а оне знай истории разводят. И из-за
чего, за
что девочку разогорчили! — добавил он, входя в кабинет, и так хлопнул дверью,
что в зале задрожали стены.
— Нет; мы ходили к ней с папой, да она нездорова
что ль-то была: не приняла. Мы
только были у Помады, навещали его. Хочешь, зайдем к Помаде?
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же,
что мне все равно не
только то,
что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то,
что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
Игуменья быстро шевелила чулочными прутками и смотрела на свою работу, несколько надвинув брови и о чем-то напряженно размышляя. Феоктиста также усердно работала, и с полчаса в келье
только и было слышно,
что щелканье чулочных спиц да ровный, усыпляющий шум деревянной моталки.
Пружина безмятежного приюта действовала: Зина уезжала к мужу. Она энергически протестовала против своей высылки, еще энергичнее протестовала против этого мать ее, но всех энергичнее был Егор Николаевич. Объявив свою непреклонную волю, он ушел в кабинет, многозначительно хлопнул дверью, велел кучерам запрягать карету, а горничной девушке Зины укладывать ее вещи. Бахарев отдал эти распоряжения таким тоном,
что Ольга Сергеевна
только проговорила...
Теперь
только, когда этот голос изобличил присутствие в комнате Помады еще одного живого существа, можно было рассмотреть,
что на постели Помады, преспокойно растянувшись, лежал человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.
— Нет, не таков. Ты еще осенью был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь, как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает, на
что ты похож — бестолков совсем, милый мой, становишься. Я думал,
что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно,
только и способен миндальничать.
И не
только тут я видел, как она любит этого разбойника, а даже видел я это и в те минуты, когда она попрекала его, кляла всеми клятвами за то,
что он ее сокрушил и состарил без поры без времени, а тут же сейчас последний платок цирюльнику с шеи сбросила, чтобы тот не шельмовал ее соколу затылок.
«А впрочем, — опять размышлял Помада, —
чего ж у меня нет? Силы? Есть. Пойду на смерть… Эка штука!
Только за кого? За
что?»
Только взглянувши в отворенную дверь гостиной, можно было почувствовать,
что это не настоящий мрак и
что есть место, где еще темнее.
— Ну, ты, Помада, грей вино, да хлопочи о помещении для Лизаветы Егоровны. Вам теперь прежде всего нужно тепло да покой, а там увидим,
что будет.
Только здесь, в нетопленом доме, вам ночевать нельзя.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали,
что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не
только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь люди чувствовали то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
Теперь Главная улица была знаменита
только тем,
что по ней при малейшем дожде становилось море и после целый месяц не было ни прохода, ни проезда.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так человек!
Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку,
только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем!
Все уездные любители церковного пения обыкновенно сходились в собор к ранней обедне, ибо Никон Родионович всегда приходили помолиться за ранней, и тут пели певчие. Поздней обедни Никон Родионович не любили и ядовито замечали,
что к поздней обедне
только ходят приказничихи хвастаться, у кого новые башмаки есть.
— Все в порядке, — произнес он, опуская ее руку, —
только вот
что это у вас глаза?
— Из-за вздора, из глупости, из-за тебя, из-за
чего ты хочешь…
Только я об этом нимало не жалею, — добавила Лиза, подумав.
И так счастливо, так преданно и так честно глядел Помада на Лизу, высказав свою просьбу заслонить ее больные глаза своими,
что никто не улыбнулся. Все
только случайно взглянули на него, совсем с хорошими чувствами, и лишь одна Лиза вовсе на него не взглянула, а небрежно проронила...
Женни старалась уверить себя,
что это в ней говорит предубеждение,
что Лиза точно та же, как и прежде,
что это
только в силу предубеждения ей кажется, будто даже и Помада изменился.
За обед Помада сел, как семьянин. И за столом и после стола до самой ночи он чего-то постоянно тревожился, бросался и суетливо оглядывался,
чем бы и как услужить Лизе. То он наливал ей воды, то подавал скамейку или, как
только она сходила с одного места и садилась на другое, он переносил за нею ее платок, книгу и костяной ножик.
Мы до сих пор
только слегка занимались Женни и гораздо невнимательнее входили в ее жизнь,
чем в жизнь Лизы Бахаревой, тогда как она, по плану романа, имеет не меньшее право на наше внимание.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила,
что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же, как не злодей;
что она для него дороже всего на свете и
что потому она станет жить
только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Она знала,
что его винят
только в двух пороках: в склонности к разгулу и в каком-то неделикатном обращении с женою.
Она
только не знала,
что нельзя всем построить собственные домики и безмятежно жить в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на большой коробье да похваливается, а свободная человечья душа ему молится: научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович, как самому мне Захватом стать!
«Лиза чту! — размышляла Женни, заправив соус и снова сев под своим окошком, — Лизе все бы это ни на
что не годилось, и ничто ее не остановило бы. Она
только напрасно думала когда-то,
что моя жизнь на что-нибудь ей пригодилась бы».
— Ничего. Я не знаю,
что вы о ней сочинили себе: она такая же — как была. Посолиднела
только, и больше ничего.
— А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите,
что пришлось бы допустить побои на сцене,
что ж, если таково дело, так и допускайте.
Только если увидят,
что актер не больно бьет, так расхохочутся, А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть,
только рассказать мы про ту борьбу не сумеем.
— Вы всё драматических этюдов отыскиваете, — продолжал он. — Влезьте вон в сердце наемщику-рекруту, да и посмотрите,
что там порою делается. В простой, несложной жизни, разумеется, борьба проста, и видны
только одни конечные проявления, входящие в область уголовного дела, но это совсем не значит,
что в жизни вовсе нет драмы.