Неточные совпадения
Глаз ее теперь нельзя видеть, потому
что они закрыты длинными ресницами, но в институте, из которого она возвращается к домашним ларам, всегда говорили,
что ни у кого нет
таких прелестных глаз, как у Лизы Бахаревой.
Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые
так и смотрели в душу,
так и западали в сердце, говоря,
что мы на все смотрим и все видим, мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас не вспыхнут пожаром.
— А
что ж у нас
такое, красавица?
— Пусти! пусти!
Что еще за глупости
такие, выдумал не пущать! — кричала она Арефьичу.
— Вы
так отзываетесь о маме,
что я не знаю…
— Я очень рада,
что о моей маме осталась
такая добрая память.
— Ах, мать моя! Как? Ну, вот одна выдумает,
что она страдалица, другая,
что она героиня, третья еще что-нибудь
такое,
чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
— Да в
чем же ее ошибки, за которые все
так строго ее осуждают?
— А
что же?
Что же это
такое? Я должна жить как мне прикажут?
Я тоже ведь говорю с людьми-то, и вряд ли
так уж очень отстала,
что и судить не имею права.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем,
что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо
такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Геша не будет
так дерзка, чтобы произносить приговор о том,
чего она сама еще хорошо не знает.
— Чудо
что такое! — подтвердила Гловацкая.
— Нет,
что ж
такое, я помогу. Разве это трудно?
—
Чем так вам мила стала? Голуби вы мои! Раздевайтесь-ка, да на постельку.
— M-м…
Так привыкла, потому
что здесь ведь хорошо.
— Нет, обиды чтоб
так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают,
что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из
чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
А мне то это икры захочется, то рыбы соленой, да
так захочется,
что вот просто душенька моя выходит.
— Да пусть. На
что мне.
Так оставила ей.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все вот за эту… за красоту-то,
что вы говорите. Не то,
так то выдумают.
— Нет, матушка, верно, говорю: не докладывала я ничего о ней, а только докладала точно,
что он это, как взойдет в храм божий,
так уставит в нее свои бельмы поганые и
так и не сводит.
— Нет, другого прочего до сих пор точно,
что уж не замечала,
так не замечала, и греха брать на себя не хочу.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста,
так хорошо и
так звонко стучит своими копытками,
что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома,
что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь
такая пора тихая».
Она несколько похожа на сестру Зину и несколько напоминает Лизу, но все-таки она более сестра Зины,
чем Лизы.
— Вовсе этого не может быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет,
что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее,
так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и будут.
—
Чем посылать,
так лучше ж самим ехать, — опять процедил Гловацкий.
— Да. Это всегда
так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни за
что не будет.
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то,
что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня все выболтали уж,
так и беретесь снова за старую песню.
Дамы шли тоже
так торопливо,
что Ольга Сергеевна, несколько раз споткнувшись на подол своего длинного платья, наконец приостановилась и, обратясь к младшей дочери, сказала...
«
Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
—
Что такое?
что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
— Угораздило же тебя выдумать
такую штуку; хорошо,
что тем все и кончилось, — смеясь, заметил Гловацкий.
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В это время камергерша только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде,
что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
Юстина Помаду перевели в два дощатые чулана, устроенные при столярной в конторском флигеле, и
так он тут и остался на застольной, несмотря на то,
что стены его бывших комнат в доме уже второй раз подговаривались, чтобы их после трех лет снова освежили бумажками.
Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе
так, ни за
что ни про
что, а никто не любил. До
такой степени не любили его,
что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде
чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
Такое состояние у больного не прекращалось целые сутки; костоправка растерялась и не знала,
что делать.
— Полно. Неш я из корысти какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку
такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я
что умею, тем завсегда готова.
— Я и не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву.
Такая мокрая трава называется.
Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
Не успеешь сообразить, как далеко находится птица, отозвавшаяся на первую поманку, и поманишь ее потише, думая,
что она все-таки еще далеко, а она уже отзывается близехонько.
— Надо
так рассуждать,
что есть дети, — серьезно ответит приказчик.
Но зато все в ней было
так чисто,
так уютно,
что никому даже в голову не пришло бы желать себе лучшего жилища.
Такая была хорошенькая,
такая девственная комнатка,
что стоило в ней побыть десять минут, чтобы начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее.
Я естественных наук не знаю вовсе, а все мне думается,
что мозг, привыкший понимать что-нибудь
так, не может скоро понимать что-нибудь иначе.
Народ говорит,
что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
Вот и Ипполит наш, и Звягина сын, и Ступин молодой — второй год приезжают
такие мудреные,
что гляжу, гляжу на них, да и руки врозь.
Бывало,
что ни читаешь, все это находишь
так в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь,
что давно бы должна быть
такая заметка, а как-то, бог его знает…
Даже на подпись-то цензурную не раз глянешь, думаешь: «Господи! уж не
так ли махнули,
чего доброго?» — А вам это все ничего, даже мало кажется.