Неточные совпадения
— Спаси вас Господи и помилуй, — проговорила она, подходя к девушкам и смиренно придерживая одною рукою
полу ряски, а другою собирая длинные шелковые четки
с крестом и изящными волокнистыми кистями.
Тут же со двора были построены в ряд четыре подъезда: парадный,
с которого был ход на мужскую половину, женский чистый, женский черный и, наконец, так называемый ковровый подъезд, которым ходили в комнаты, занимаемые постоянно швеями, кружевницами и коверщицами, экстренно — гостями женского
пола и приживалками.
Даже ярмарочные купцы, проезжая на возах своего гнилого товара, не складают тогда в головах барышей и прибытков и не клюют носом, предаваясь соблазнительным мечтам о ловком банкротстве, а едут молча смотря то на
поле, волнующееся под легким набегом теплого ветерка, то на задумчиво стоящие деревья, то на тонкий парок, поднимающийся
с сонного озерца или речки.
Вечером, когда сумрак сливает покрытые снегом
поля с небом, по направлению от Мерева к уездному городу ехали двое небольших пошевней. В передних санях сидели Лиза и Гловацкая, а в задних доктор в огромной волчьей шубе и Помада в вытертом котиковом тулупчике, который по милости своего странного фасона назывался «халатиком».
— Преинтересный вывод! — воскликнул Помада и продолжал читать далее: «Отношение, замечательно совпадающее
с отношением, существующим между преступниками обоих
полов, по которому мужеских преступников ровно в пять раз более женских».
К довершению сцены, доктор, таская упирающуюся; старуху, споткнулся на Помаду, сбил его
с ног, и все втроем полетели на
пол.
Тонкие паутины плелись по темнеющему жнивью, по лиловым махрам репейника проступала почтенная седина, дикие утки сторожко смотрели, тихо двигаясь зарями по сонному пруду, и резвая стрекоза, пропев свою веселую пору, безнадежно ползла, скользя и обрываясь
с каждого скошенного стебелечка, а по небу низко-низко тащились разорванные
полы широкого шлафора, в котором разгуливал северный волшебник, ожидая, пока ему позволено будет раскрыть старые мехи
с холодным ветром и развязать заиндевевший мешок
с белоснежной зимой.
Пока Женни сняла
с себя мундир, отец надел треуголку и засунул шпагу, но, надев мундир, почувствовал, что эфесу шпаги неудобно находиться под
полою, снова выдернул это смертоносное орудие и, держа его в левой руке, побежал в училище.
С пол-аршина длины было это лицо при столь же соразмерной ширине, но не было на нем ни следа мысли, ни знака жизни.
Розанов
с Араповым пошли за Лефортовский дворец, в
поле. Вечер стоял тихий, безоблачный, по мостовой от Сокольников изредка трещали дрожки, а то все было невозмутимо кругом.
Арапов велел позвать к себе «черта» и оторвал кусок бумаги от какой-то тетради; а Розанов присел было на придвинутое к столу кресло, но тотчас же вместе
с ним полетел на
пол.
Рациборский отдернул за шнурок эту плотную занавеску, и они вошли в большую, ярко освещенную комнату, застланную во весь
пол толстым плетеным ковром и
с окнами, закрытыми тяжелыми шерстяными занавесками.
Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура
с широко раздувающимися длинными
полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство.
Пармен Семенович встречал гостей в передней, жал им руки, приветливо кланялся и разводил, кого в зал и в гостиную, где был собран женский
пол и несколько мужчин помоложе, а кого прямо на лестницу, в собственные покои Пармена Семеновича
с его холостым сыном.
Родился он в Бердичеве; до двух лет пил козье молоко и ел селедочную утробку, которая валялась по грязному
полу; трех лет стоял, выпялив пузо, на пороге отцовской закуты;
с четырех до восьми, в ермолке и широком отцовском ляпсардаке, обучался бердичевским специальностям: воровству-краже и воровству-мошенничеству, а девяти сдан в рекруты под видом двенадцатилетнего на основании присяжного свидетельства двенадцати добросовестных евреев, утверждавших за полкарбованца, что мальчику уже сполна минуло двенадцать лет и он может поступить в рекруты за свое чадолюбивое общество.
У мужиков на
полу лежали два войлока, по одной засаленной подушке в набойчатых наволочках, синий глиняный кувшин
с водою, деревянная чашка, две ложки и мешочек
с хлебом; у Андрея же Тихоновича в покое не было совсем ничего, кроме пузыречка
с чернилами, засохшего гусиного пера и трех или четырех четвертушек измаранной бумаги. Бумага, чернила и перья скрывались на
полу в одном уголке, а Андрей Тихонович ночлеговал, сворачиваясь на окне, без всякой подстилки и без всякого возглавия.
После этой операции Розанов вернулся в погреб, подобрал окурки папирос и всякий сор, выкинул все это наверх, потом взял камень, вынес его наружу, опустил люк и опять, пройдя мимо крепко спавшего Персиянцева, осторожно вышел из араповской квартиры
с литографским камнем под
полою.
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор
с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а
поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
— Да известно где: у энтих сорок. Я, как огни зажгли, все под окна смотрела. Там оне… и барышня наша там, на
полу сидят,
с собачкой играют.
— Что, сударыня, милая! — возражала жена Саренки. —
С лица-то не воду пить, а жизнь пережить — не
поле перейти.
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки, как по свалившемуся на
пол «Учению о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната
с сальной обстановкой. В небе поют жаворонки, Розанов говорит, что
На одном из окон этой комнаты сидели две молодые женщины, которых Розанов видел сквозь стекла
с улицы; обе они курили папироски и болтали под платьями своими ногами; а третья женщина, тоже очень молодая, сидела в углу на
полу над тростниковою корзиною и намазывала маслом ломоть хлеба стоящему возле нее пятилетнему мальчику в изорванной бархатной поддевке.
Шесть объедал Райнера, принадлежавшие к мужскому
полу, как выше сказано, размещались по диванам его квартиры, а Авдотье Григорьевне Быстровой Райнер уступил свою последнюю комнату, а сам
с тех пор помещался на ковре между диванами, занятыми Кусицыным и Ревякиным.
— Пожалуйте, пожалуйте за мной, — трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по темному вонючему коридорчику
с неровным
полом, заставленным ведрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. — Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.
— Вы пользуетесь правами вашего
пола, — отвечал, весь дрожа, Райнер. — Вы меня нестерпимо обижаете,
с тем чтобы возбудить во мне ложную гордость и заставить действовать против моих убеждений. Этого еще никому не удавалось.