Неточные совпадения
Они ровесницы
с Лизой Бахаревой, вместе они поступили в один институт, вместе окончили курс и вместе спешат на бессменных лошадях,
каждая под свои родные липы.
У нее бывает почти весь город, и она
каждого встречает без всякого лицезрения,
с тем же спокойным достоинством,
с тою же сдержанностью,
с которою она теперь смотрит на медленно подъезжающий к ней экипаж
с двумя милыми ей девушками.
Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих
каждую келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то молодые и стройные,
с миловидными личиками и потупленными глазами: все это было ново для наших героинь, и все это располагало их к задумчивости и молчанию.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что
каждый из них лучше, чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и
с которыми меня знакомили.
— Вот место замечательное, — начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «В
каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем в двадцать процентов сравнительно
с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
А я вам доложу, что она есть, и есть она у
каждого такого народа своя,
с своим складом, хоть ее на театре представлять, эту борьбу, и неловко.
Лиза сидела против Помады и
с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши
с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья копчика, отчего этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную для
каждого привыкшего искать на лице человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.
Благодаря строгой бережливости Дарьи Афанасьевны в доме Нечая не было видно грязной, неряшливой нужды, но концы едва-едва сходились
с концами, и чистенькая бедность была видна
каждому, кто умел бы повсмотреться в детские платьица и перештопанные холстинковые капотики самой Дарьи Афанасьевны.
Таким образом Розанову пришлось познакомиться
с этими лицами в первый же день своего переезда к Нечаю, потом он стал встречаться
с ними по нескольку раз
каждый день, и они-то серьезно помешали ему приняться вплотную за свою диссертацию.
То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов,
с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно,
с пеною у рта,
с сжатыми кулаками и
с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в
каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
Ребенок был очень благонравен, добр и искренен. Он
с почтением стоял возле матери за долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей слал Наполеону Первому и всем роялистам;
каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
По целым часам он стоял перед «Снятием со креста», вглядываясь в
каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему историю этой картины и рядом
с нею историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение. Ребенок стоит, пораженный величием общей картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
После этих похорон в жизни Райнеров произошла большая перемена. Старик как-то осунулся и неохотно занимался
с сыном. В дом переехала старушка-бабушка, забывшая счет своим годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось на
каждом шагу. Более всех отдавалось оно в сердце молодого Райнера.
Сусанна росла недовольною Коринной у одной своей тетки, а Вениамин, обличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы
каждое первое число по двадцати рублей и жил
с некоторыми военными людьми в одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.
В два часа Розанов
с Лобачевским съедали вместе обед, за который
каждый из них платил эконому по семи рублей в месяц.
Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в
каждом сидел семейный тиран, способный прогнать свое дитя за своеволие сердца, и в
каждом рыдал Израиль «о своем
с сыном разлучении».
Военный старик спокойно снимал свою фуражку и совершенно
с одинаковым вниманием отвечал на
каждый поклон.
С ним вместе откланивался и Илья Артамонович. Иногда военный старик останавливал кого-нибудь из известных ему людей и предлагал один-два короткие вопроса и затем опять делал своему соседу короткие односложные замечания, после которых они улыбались едва заметною улыбкою и задумывались.
— И умно делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я старый солдат; мне, может быть, извините меня,
с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть
каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и буду думать. Молодежь есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят, другие затеи…
Полинька более всех слышала такие отзывы от тех самых своих дядей, которые общими усилиями устраивали ее свадьбу
с Калистратовым, и приписывала большинство дурных толков о муже злобе дядей, у которых Калистратов, наступя на горло, отбирал
каждую порошинку, принадлежавшую Полиньке.
С того дня он аккуратно
каждый вечер являлся к ней, и они до поздней ночи бродили по Сокольницкому лесу.
Лиза была в это время в разладе
с своими и не выходила за порог своей комнаты. Полинька Калистратова навещала ее аккуратно
каждое утро и оставалась у ней до обеда. Бертольди Ольга Сергеевна ни за что не хотела позволить Лизе принимать в своем доме; из-за этого-то и произошла новая размолвка Лизы
с матерью.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать
с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но
с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на
каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
— Ну, не правда ли! — подхватила Бертольди. — Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают
с полу носовые платки, а на
каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.
Случалось, что Николай Степанович, входя в свою квартиру, в передней как раз сталкивался
с уходящими приятелями своей жены и
каждый раз после этого дулся.
Вязмитинов не требовал, чтобы жена его не принимала в его отсутствие своих провинциальных друзей, но
каждый раз, встретясь
с кем-нибудь из них или со всеми вместе в передней, надувался на несколько дней на жену и тщательно хранил многознаменательное молчание.
«Таким образом, милостивые государи, вы можете видеть, что на покрытие всех решительно нужд семи наличных членов ассоциации, получавших в Доме, решительно все им нужное, как-то: квартиру, отопление, прислугу, стол, чай и чистку белья (что составляет при отдельном житье весьма немаловажную статью), на все это издержано триста двадцать шесть рублей восемьдесят три копейки, что на
каждого из нас составляет по двадцати пяти рублей
с ничтожными копейками.
Вы вводите теперь равенство, заставляя нас обтирать башмаки друг другу, и сортируете людей, искавших возможности жить
с нами, строже и придирчивее, чем
каждый сделавшийся губернским аристократом.
Белоярцев выносил это объяснение
с спокойствием, делающим честь его уменью владеть собою, и довел дело до того, что в первую пятницу в Доме, было нечто вроде вечерочка. Были тут и граждане, было и несколько мирян. Даже здесь появился и приехавший из Москвы наш давний знакомый Завулонов. Белоярцев был в самом приятном духе:
каждого он приветил,
каждому, кем он дорожил хоть каплю, он попал в ноту.
— Я вам много надоедал, — начал он тихо и ровно. — Я помню
каждое ваше слово. Мне без вас было скучно. Ах, если бы вы знали, как скучно! Не сердитесь, что я приезжал повидаться
с вами.
Теперь в густой пуще давно уже нет и следа той белой башни, от которой она, по догадкам польских историков, получила свое название, но
с мыслью об этом лесе у
каждого литвина и поляка, у
каждого человека, кто когда-нибудь бродил по его дебрям или плелся по узеньким дорожкам, насыпанным в его топких внутренних болотах, связаны самые грандиозные воспоминания.
— Лизавета Егоровна такая честная и непорочная в своем поведении девушка, каких дай нам бог побольше, — начал он, давая вес
каждому своему слову, но
с прежнею сдержанностью. — Она не уронила себя ни в каком кружке, ни в коммерческом, ни в аристократическом.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком,
с которым
каждому хотелось иметь дело и
с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „человек он“.»