Неточные совпадения
— Этой науки, кажется, не ты
одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только
одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего
один с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло, все, как говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая
по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все
одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Бахарев сидит вторым от края; справа от него помещаются четыре женщины и в конце их
одна стоящая фигура мужеского рода; а слева сидит очень высокий и очень тонкий человек, одетый совершенно так, как одеваются польские ксендзы: длинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные в голенища козловых сапожек, а
по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос.
— Очень может быть, — поддержала ее Ольга Сергеевна,
по мнению которой ни
один разумный человек вечером не должен был оставаться над водою.
Вне всякой радости и вне всякого внимания оставался
один Юстин Помада, шедший несколько в стороне, пошевеливая
по временам свою пропотевшую под масляной фуражкой куафюру.
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя
по брюхо в воде, с оторванным поводом и
одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Старики пошли коридором на женскую половину и просидели там до полночи. В двенадцать часов поужинали, повторив полный обед, и разошлись спать
по своим комнатам. Во всем доме разом погасли все огни, и все заснули мертвым сном, кроме
одной Ольги Сергеевны, которая долго молилась в своей спальне, потом внимательно осмотрела в ней все закоулочки и, отзыбнув дверь в комнату приехавших девиц, тихонько проговорила...
— Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она
одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не
по вкусу придутся.
— Вы не по-дружески ведете себя с Лизой, Женичка, — начала Ольга Сергеевна. — Прежние институтки тоже так не поступали. Прежние всегда старались превосходить
одна другую в великодушии.
— Какая ты счастливица, Женни: ехать ночью
одной по лесу. Ах, как хорошо!
Между тем, как переряженные дворовые слонялись
по меревскому двору, а серые облачные столбы сухого снега, вздымаясь, гуляли
по полям и дорогам, сквозь померзлое окно в комнате Юстина Помады постоянно мелькала взад и вперед
одна и та же темная фигура.
— Ну, брат, если
одного только требуешь, так уж
по этому холоду далеко не пойду отыскивать.
Доктор снова встал в
одном белье в постели, остановил Помаду в его стремительном бегстве
по чулану и спросил...
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии человека за сорок верст
по русским дорогам. В
одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
Расстилалась эта луговина
по тот бок речки на такое далекое пространство, что большая раскольничья деревня, раскинутая у предгорья, заканчивавшего с
одной стороны луговую пойму, из города представлялась чем-то вроде длинного обоза или даже овечьего стада.
Вязмитинова она очень уважала и не видела в нем ни
одной слабости, ни
одного порока. В ее глазах это был человек, каким,
по ее мнению, следовало быть человеку.
— О да! Всемерно так: все стушуемся, сгладимся и будем
одного поля ягода. Не знаю, Николай Степанович, что на это ответит Гегель, а по-моему, нелепо это, не меньше теории крайнего национального обособления.
Если б я был писатель, я показал бы не вам
одним, как происходят у нас дикие, вероятно у нас
одних только и возможные драмы, да еще в кружке, который и по-русски-то не больно хорошо знает.
Мне
одно понятно, что все эти теории или вытягивают чувства, или обрубают разум, а я верю, что человечество не будет счастливо, пока не открыто будет средство жить
по чистому разуму, не подавляя присущего нашей натуре чувства.
— Из этого кочета прок будет; ты его, этого кочета, береги, — опираясь на вилы, говорил жене мужик, показывая на гуляющего
по парному навозу петуха. — Это настоящая птица, ласковая к курам, а того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать к празднику: как есть он пустой петух совсем, все
по углам
один слоняется.
Она только с большим трудом перенесла известие, что брат Ипполит, которого и она и отец с нетерпением ожидали к каникулам, арестован и попал под следствие
по делу студентов, расправившихся собственным судом с некоторым барином, оскорбившим
одного из их товарищей.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в
одной рубашке
по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколату себе и Помаде. В комнате началась беседа сперва о том, о сем и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела сказать Лизе: «да, это очень гадкая история!» — в комнату вбежал Петр Лукич, по-прежнему держа в
одной руке шпагу, а в другой шляпу.
Ни на висках, ни на темени у Саренки не было ни
одной волосинки, и только из-под воротника
по затылку откуда-то выползала довольно черная косица, которую педагог расстилал
по всей голове и в виде лаврового венка соединял ее концы над низеньким лбом.
Кроме лиц, вошедших в дом Гловацкого вслед за Сафьяносом, теперь в зале был Розанов. Он был в довольно поношенном, но ловко сшитом форменном фраке, тщательно выбритый и причесанный, но очень странный. Смирно и потерянно, как семинарист в помещичьем доме, стоял он, скрестив на груди руки, у
одного окна залы, и
по лицу его то там, то сям беспрестанно проступали пятна.
Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться, что она не видала ни
одного предмета, бывшего перед ее глазами, и если бы судорожное подергиванье бровей
по временам не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать, что ее хватил столбняк или она так застыла.
— Аах! — простонала она, выведенная из своего состояния донесшимся до нее из Разинского оврага зловещим криком пугача, и, смахнув со лба тяжелую дуну, машинально разгрызла
один орех и столь же машинально перегрызла целую тарелку, прежде чем цапля, испуганная подъезжающей лодкой, поднялась из осоки и тяжело замахала своими длинными крыльями
по синему ночному небу.
— Гу-гу-гу-у-ой-иой-иой! — далеко уже за лодкою простонал овражный пугач, а лодка все неслась
по течению, и тишина окружающей ее ночи не нарушалась ни
одним звуком, кроме мерных ударов весел и тонкого серебряного плеска от падающих вслед за ударом брызгов.
В
одно погожее августовское утро
по улицам, прилегающим к самому Лефортовскому дворцу, шел наш знакомый доктор Розанов.
По медленности, с которою он рассматривал оригинальный фасад старого дворца и читал некоторые надписи на воротах домов, можно бы подумать, что он гуляет от нечего делать или ищет квартиры.
И хозяйка, и жилец были в духе и вели оживленную беседу. Давыдовская повторяла свой любимый рассказ, как
один важный московский генерал приезжал к ней несколько раз в гости и
по три графина холодной воды выпивал, да так ни с чем и отошел.
По мере того как
одна сторона зеленого дуба темнеет и впадает в коричневый тон, другая согревается, краснеет; иглистые ели и сосны становятся синими, в воде вырастает другой, опрокинутый лес; босые мальчики загоняют дойных коров с мелодическими звонками на шеях; пробегают крестьянки в черных спензерах и яркоцветных юбочках, а на решетчатой скамейке в высокой швейцарской шляпе и серой куртке сидит отец и ведет горячие споры с соседом или заезжим гостем из Люцерна или Женевы.
Это было вскоре после сорок осьмого года,
по случаю приезда к Райнеру
одного русского, с которым бедная женщина ожила, припоминая то белокаменную Москву, то калужские леса, живописные чащобы и волнообразные нивы с ленивой Окой.
Приближаясь к этому выходу, Розанов стал примечать, что
по сторонам коридора есть тоже двери, и у
одной из них Арапов остановился и стукнул три раза палкой.
По трехпогибельному тротуару
одной из недальних улиц Розанов вместе с Араповым дошли до парадного подъезда
одного очень опрятного домика и
по чистенькой лесенке, освещенной медною лампочкою, вошли в тепленькую и опрятную квартиру.
— Да это вот они, мужики,
одного «чертом» зовут, — отвечал по-русски Рациборский.
Пархоменко был черномазенький хлопчик, лет весьма молодых, с широкими скулами, непропорционально узким лбом и еще более непропорционально узким подбородком, на котором,
по вычислению приятелей, с
одной стороны росло семнадцать коротеньких волосинок, а с другой — двадцать четыре.
Старшею феею,
по званию, состоянию и общественному положению, была маркиза де Бараль. У нее был соединенный герб. В
одной стороне щита были изображены колчан со стрелами и накрест татарская нагайка, а в другой вертел. Первая половина щита свидетельствовала о какой-то услуге, оказанной предком маркизы, казанским татарином Маймуловым, отцу Ивана IV, а вторая должна была символически напоминать, что какой-то предок маркизиного мужа накормил сбившегося с дороги короля Людовика Святого.
Несмотря на то, что маркиза никогда не была оценена
по достоинству своим мужем и рано осталась
одна с двумя дочерьми и двумя сыновьями, она все-таки была замечательно счастливою женщиною.
Сусанна росла недовольною Коринной у
одной своей тетки, а Вениамин, обличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы каждое первое число
по двадцати рублей и жил с некоторыми военными людьми в
одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.
— Говорила? Да, это ужасно было, — обратилась она к Розанову. — Только
один взойдет, другой «дзынь», — il est mort, а
по улицам люди, люди, люди…
Маркиза понеслась зря. Все ее слушали, кто удерживая смех, кто с изумлением, и только
одна Рогнеда Романовна,
по долгу дружбы, с восторгом, да Малек-Адель — с спокойною важностью, точно барышня вырезала его из картинки и приставила дыбки постоять у стенки. А Белоярцев, смиренно пригнувшись к уху Арапова, слегка отпрукивал маркизу, произнося с расстановкой: «тпру, тпру, тпрусь, милочка, тпрусь».
В двери ему было видно, как
по зале, сплетясь руками, взад и вперед ходили длинною вереницею розовые, белые, палевые и голубые барышни, то прекоренастые и приземистые, то высокие и роскошные, а около них ходили два кавалера,
один в панталонах навыпуск, другой по-законному, в сапоги.
Только
одна старушка, держа ладонь на груди у другой старушки, стесняясь, шептала: «
по розовому песочку и алые веточки, — очень хороши пошли ситцы».
— Или адресные билеты, — зачинал другой. — Что это за билеты? Склыка
одна да беспокойство. Нет, это не так надо устроить! Это можно устроить в два слова
по целой России, а не то что здесь да в Питере, только склыка
одна. Деньги нужны — зачем не брать, только с чего ж бы и нас не спросить.
— Как?
Одно слово: взял да и пустил. Теперь, к примеру скажем, я. Я небольшой человек, кто как разумеет, может и совсем человек маленький, а я центральный человек. У нас теперь
по низовью рыбацкие артели: несколько сот артель
одна, так что ж мне.
— К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы сами
по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я
один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в моей академии. Только нет, — продолжал он, махнув весело рукою, — вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на
одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.
Только
одно усиленное старание Лобачевского работать
по больнице за себя и Розанова избавляло последнего от дурных последствий его крайней неглижировки службой.
Еврей в
одно мгновение сообразился: он схватил свой перочинный ножик, подскочил с ним к борющимся, ловко воткнул лезвие ножа в левый глаз рыжего и, в то же мгновение схватив выпущенную нищим подушку, слетел с лестницы и, перебросившись с своим приобретением через забор, ударился
по улице.
— Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще
один раз кулаки почешет.