Неточные совпадения
—
Ну, с Богом, управляйся
да приходи чай пить. Пойдемте, детки.
—
Да. Это я тебе все берегла: возьми ее теперь.
Ну, идите чай пить.
—
Да, мы с ним большие друзья;
ну, все же он не то.
— Ах, мать моя! Как?
Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего,
да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
—
Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один с мужем-то пожила,
да и овдовела, дитя родилось,
да и умерло, все, как говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
— Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за веру мою
да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню;
ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
—
Да ну же, расскажи, Николавна, — спать не хочется.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, —
ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься,
да вот и прикатила к тебе.
—
Да что ж такое?
Ну что ж с нами сделается?
—
Ну,
да. Я об этом не говорю теперь, а ведь жив человек живое и думает. Мало ли чем Господь может посетить: тогда копеечка-то и понадобится.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток,
да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. —
Да грех-то еще грехом, а то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится,
ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
—
Ну, и так до сих пор: кроме «
да»
да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула.
Ну, а потом мне жалко ее стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— Сейчас даже; человека оставлю забрать покупки
да вот твои деньги на почту отправить, а сам сейчас домой.
Ну, прощай, сестра, будь здорова.
—
Ну, об этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом,
да…
да не могла… руки вот насилу оттерли снегом…
да и ни бумаги, ничего нет… а люди всё переврут…
—
Ну, ты, Помада, грей вино,
да хлопочи о помещении для Лизаветы Егоровны. Вам теперь прежде всего нужно тепло
да покой, а там увидим, что будет. Только здесь, в нетопленом доме, вам ночевать нельзя.
—
Да. Ну-с шубку-то, шубку-то,
да и выйдите, побудьте где-нибудь, пока лошадь заложат. А лампадочку-то перед иконами поправьте: это очень хорошо.
—
Ну, что еще выдумаете! Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси
да гегелевскими словами отвечу вам, что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?
«Гроза» не случится у француженки;
ну,
да это из того слоя, которому вы еще, по его невежеству, позволяете иметь некоторые национальные особенности характера, а я вот вам возьму драму из того слоя, который сравнен цивилизациею-то с Парижем и, пожалуй, с Лондоном.
— Напротив, никогда так не легко ладить с жизнью, как слушаясь ее и присматриваясь к ней. Хотите непременно иметь знамя,
ну, напишите на нем: «испытуй и виждъ»,
да и живите.
— Дурноты
да перхоты разные приключились у барина в кабинете,
ну и сбежались все.
— Женни! Женни! — кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. — Пошли кого-нибудь…
да и послать-то некого…
Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина… разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того… полушампанского… Или, черт знает уж, возьми шампанского.
Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери,
да чтобы слезы в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.
—
Да, Диоген дурак был;
ну их совсем, покойников, нехай гниют.
— Слышал я это;
ну,
да что нам за дело до этих глупостей.
— Эх-ма-хма! — протянул, немного помолчав и глубоко вздохнув, Стрепетов. — Какие-то социалисты
да клубисты! Бедная ты, наша матушка Русь. С такими опекунами
да помощниками не скоро ты свою муштру отмуштруешь.
Ну, а эти мокроногие у вас при каких же должностях?
— Экие сороки! Нет, ей-ей, право, это начальство совсем без сердца.
Ну что бы такое хоть одну из них попугать; взять бы
да попугать блох-то.
— Не сказали; я спрашивала — не сказали. Ревизию, говорят, имеем предписание произвести.
Ну,
да уж зато, скажу тебе, Арапка, и смеху ж было! Только спустились двое хожалых в погреб, смотрим, летят оба. «Ай! ай! там Черт, говорят, сидит». Смотрю, у одного все штаны так и располосованы. Впотьмах-то, дурак, на твоего барсука налез. Много хохотали после.
«
Ну что ж, — думал он, —
ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и хорошего. Конечно, все это лучше, чем быть вместе и жить черт знает как, а все же и так мало проку. Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего, таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного хлеба. Ребенок?..
Да бог его знает, что и из него выйдет при такой обстановке», — думал доктор, засыпая.
—
Ну уж, мать, был киятер. Были мы в Суконных банях. Вспарились, сели в передбанник,
да и говорим: «Как его солдаты-то из ружьев расстригнули, а он под землю». Странница одна и говорит: «Он, говорит, опять по земле ходит». — «Как, говорим, по земле ходит?» — «Ходит», говорит. А тут бабочка одна в баню пошла,
да как, мать моя, выскочит оттуда,
да как гаркнет без ума без разума: «Мужик в бане». Глянули, неправда он. Так и стоит так, то есть так и стоит.
—
Да. Как женщины увидали, сичас вразброд. Банчик сичас ворота. Мы под ворота.
Ну, опять нас загнали, — трясемся. «Чего, говорит, спужались?» Говорим: «Влашебник ходит». Глядим, а она женскую рубашку одевает в предбаннике.
Ну, барышня вышла. Вот греха-то набрались! Смерть. Ей-богу, смерть что было: стриженая, ловкая, как есть мужчина, Бертолева барышня называется.
Ну, есть умнее меня два,
ну три,
ну четыре, наконец, человека,
да и только.
В Лондоне один, в Петербурге один,
ну даже хоть два,
да в Париже один, и тот завирается,
да и все они завираются.
—
Да я, брат, давно; я еще засветло приехал: все жду тебя. Так все ходил; славно здесь.
Ну, уж Москва ваша!
— Отличный, братец, город. Ехал, ехал,
да и черт возьми совсем: дома какие — фу ты, господи! —
Ну, что Бахаревы?
—
Да, и тебе тоже прислала: все здесь уложено.
Ну, а это?
—
Да, шут гороховый этот Райнер, — произнес в конце спора Розанов, — несло его сюда к нам; говорил ему, упрашивал уехать, нет-таки,
ну, упрямая овца волку ж корысть.
—
Да я уж привык к таким встрепкам, только досадно подумать, за что это на мою долю их так много выпадает. Ведь вот всегда так, как видите.
Ну чем я виноват сегодня?
—
Ну,
да скряжничай не скряжничай — не отвертится. Мое слово олово. Я сказал: вне брака более ничего не будет, ни-ни-ни… А перевенчаемся — уж я ей это припомню, как скряжничать.
—
Да что это вы говорите, — вмешалась Бертольди. — Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно!
Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
— Вы подарили эти цветы? Ваши они, наконец, или общие? Надеюсь, общие, если вы записали их в отчет?
Да?
Ну, говорите же… Ах, как вы жалки, смешны и… гадки, Белоярцев, — произнесла с неописуемым презрением Лиза и, встав из-за стола, пошла к двери.
—
Да кто лечит? Сулима наш прописывает. Вот сейчас перед вашим приходом чуть с ним не подралась: рецепт прописал,
да смотрю, свои осматки с ног скидает, а его новые сапожки надевает. Вам, говорит, пока вы больны, выходить некуда. А он молчит.
Ну что же это такое: последние сапожонки, и то у живого еще с ног волокут! Ведь это ж аспиды, а не люди.
—
Да вот же всё эти, что опивали
да объедали его, а теперь тащат, кто за что схватится.
Ну, вот видите, не правду ж я говорила: последний халат — вот он, — один только и есть, ему самому, станет обмогаться, не во что будет одеться, а этот глотик уж и тащит без меня. — «Он, говорит, сам обещал», перекривляла Афимья. —
Да кто вам, нищебродам, не пообещает! Выпросите. А вот он обещал, а я не даю: вот тебе и весь сказ.
—
Ну вот! Ах вы, Лизавета Егоровна! — воскликнул Помада сквозь грустную улыбку. —
Ну скажите,
ну что я за человек такой? Пока я скучал
да томился, никто над этим не удивлялся, а когда я, наконец, спокоен, это всем удивительно. На свою дорогу напал: вот и все.
— Мне давно надоело жить, — начал он после долгой паузы. — Я пустой человек… ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего.
Да я… моя мать была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы в инсуррекции… Не верил… Думал, зачем вам в восстание?
Да…
Ну, а вот и правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.
—
Ну, самое пустое,
ну чепчик,
ну ленту, которая нравится, — безделицу,
да предупреди ее.
— Ды-ть, матушка, нешь он тому причинен? — ублажала ее появившаяся у них за спинами Марфа. — Он бы и всей своей радостной радостью рад,
да где ж ему догнать лошадь! Когда бы у него обувка, как у добрых людей,
ну еще бы, а то ведь у него сапожищи-то — демоны неспособные.
— Нет, этого, должно, не надеется: денег у меня опять просила. «Ты, говорит, Лука Никонович, мужикам даешь, а мне дать не хочешь». — «Мужики, говорю, ваше превосходительство, деньгу в дело обращают, а вам на что она?» — «Видишь, говорит, я внучку снаряжаю». — «
Ну, говорю, это, сударыня, кабы за ровню, точно что помочь надо; а такой, говорю, почтенный жених этакую невесту и без всего должен взять
да на ручках носить и пыль обдувать».
—
Ну как же, важное блюдо на лопате твой писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай других больше, подумают, сам, мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй
да сочиняй, а тут что устроил, так то и лучше того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.