Неточные совпадения
— Не все, а очень
многие. Лжецов больше, чем всех дурных
людей с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.
— От
многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть
люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза
людям, дорожащим своим тихим приютом.
Белинский-то — хоть я и позабывал у него
многое — рассуждает ведь тут о
человеке нравственно развитом, а вы, шуты, сейчас при своем развитии на человечество тот мундир и хотите напялить, в котором оно ходить не умеет.
Предоставляя решение настоящего вопроса истории, с благоговением преклоняемся перед роком, судившим нам зреть святую минуту пробуждения, видеть лучших
людей эпохи, оплаканной в незабвенных стихах Хомякова, и можем только воскликнуть со
многими: поистине велик твой Бог, земля русская!
Он совсем не дурной
человек и поумнее
многих.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до
многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый
человек, но не герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
«Вязмитинов
много знает, трудится, он живой
человек, кругозор его шире, чем кругозор моего отца, и вернее осмотрен, чем кругозор Зарницына», — рассуждала Женни.
Лиза проехала всю дорогу, не сказав с Помадою ни одного слова. Она вообще не была в расположении духа, и в сером воздухе, нагнетенном низко ползущим небом, было
много чего-то такого, что неприятно действовало на окисление крови и делало
человека способным легко тревожиться и раздражаться.
— Я не ищу карьеры. Теперь каждому
человеку много деятельности открывается и вне службы.
Райнер говорил, что в Москве все ненадежные
люди, что он ни в ком не видит серьезной преданности и что, наконец, не знает даже, с чего начинать. Он рассказывал, что был у
многих из известных
людей, но что все его приняли холодно и даже подозрительно.
— Извините, сударыня: у меня
много дела. Я вам сказал, что
людей, которых ни в чем не обвиняют, нельзя сажать под арест. Это, наконец, запрещено законом, а я вне закона не вправе поступать. Вперед мало ли кто что может сделать: не посажать же под арест всех. Повторяю вам, это запрещено законом.
В ряду московских особенностей не последнее место должны занимать пустые домы. Такие домы еще в наше время изредка встречаются в некоторых старых губернских городах. В Петербурге таких домов вовсе не видно, но в Москве они есть, и их хорошо знают
многие, а осебенно
люди известного закала.
Из толпы
людей, проходивших мимо этой пары,
многие отвешивали ей низкие поклоны. Кланялись и старики, и кремлевские псаломщики, и проходивший казанский протопоп, и щеголеватый комми с Кузнецкого моста, и толстый хозяин трех лавок из Охотного ряда, и университетский студент в ветхих панталонах с обитыми низками и в зимнем пальто, подбитом весенним ветром.
Маркизин кружок не был для Лизы тем высоким миром, к которому она стремилась, гадя
людьми к ней близкими со дня ее выхода из института, но все-таки этот мир заинтересовал ее, и она
многого от него ожидала.
Это объяснялось тем, что маркиза сделала визит Ольге Сергеевне и, встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой, очень
много говорила о себе, о
людях, которых она знала, о преследованиях, которые терпела от правительства в течение всей своей жизни и, наконец, об обществе, в котором она трудится на пользу просвещения народа.
То она твердо отстаивала то, в чем сама сомневалась; то находила удовольствие оставлять под сомнением то, чему верила; читала
много и жаловалась, что все книги глупы; задумывалась и долго смотрела в пустое поле, смотрела так, что не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, — и сейчас же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над чувством и над
людьми чувствительными.
Мало-помалу Помада входил в самую суть новой жизни и привешивался к новым
людям, но новые
люди его мало понимали, и сама Бертольди, у которой сердца все-таки было больше, чем у иных
многих, только считала его «монстром» и «дикобразом».
— Так; я
человек с большими недостатками и слабостями, а она девушка сильная и фанатичка. Мы не можем ладить. Я ей благодарен за
многое, но любить ее…
— Да так; оттого, что лычко с ремешком не вяжется. Она меня не поддержит, а я
человек разбитый: мне нужно
много снисхождения. Я хотел бы хоть каплю простого, теплого участия.
— Нет-с, не сентиментальность. Любить
человека в моем положении надо
много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка на такую любовь не годится.
Он ведь не дурак, он даже, может быть, поумнее
многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы могли сделать из него
человека, а вы что из него делаете?
В отношениях Райнера к этим
людям было
много солидарного с отношениями к ним Лизы.
Он
много и усердно трудился и не задирал еще носа; не говорил ни «как-с?», ни «что-с», но уже видимо солиднел и не желал якшаться с невинными
людьми, величавшими себя в эту пору громким именем партии прогресса.
Китаец был
человек весьма молодой и любознательный: он прожил около двух лет в Европе, объяснялся немного по-английски,
много видел и теперь возвращался домой через Россию.
Время устроит правильные отношения и покажет
людей в настоящем их свете и вообще поможет
многому.
— А таких женщин немного, которые не имеют в виду сделать
человека своим оброчником, — продолжал Красин. — Для этого нужно
много правильного развития.
В это время отворилась запертая до сих пор дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый
человек лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них было так
много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным
человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым
многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „
человек он“.»