Неточные совпадения
Мелодическое погромыхивание в тон подобранных бубенчиков и тихая качка тарантаса, потряхивающегося на гибких, пружинистых дрогах, в союзе с ласкающим ветерком раннего утра, навели сон и дрему на всех едущих в тарантасе.
То густые потемки,
то серый полумрак раннего утра не позволяли нам рассмотреть этого общества, и мы сделаем это теперь, когда единственный неспящий член его, кучер Никитушка, глядя на лошадей, не может
заметить нашего присутствия в тарантасе.
— Да как же! Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа
тому назад
заметили, что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.
— Он-с, — так же тревожно отвечал конторщик. Все встали с своих мест и торопливо пошли к мосту. Между
тем форейтор Костик, проскакав половину моста,
заметил господ и, подняв фуражку, кричал...
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди
теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене, не
заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
— Угораздило же тебя выдумать такую штуку; хорошо, что
тем все и кончилось, — смеясь,
заметил Гловацкий.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не
смели, в
том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
Женни
заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но не слезы горя и отчаяния, а сердитые, непокорные слезы, и прежде чем она успела что-нибудь сообразить,
та откинула волосы и резко сказала...
«Вон,
мол, дуру-то как обделали», да и сами
того же на других, тебе подобных овцах, искать станут.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то еще грехом, а
то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе,
мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
Кроме
того, иногда самым неожиданным образом заходили такие жаркие и такие бесконечные споры, что Петр Лукич прекращал их, поднимаясь со свечою в руке и провозглашая: «любезные мои гости! жалея ваше бесценное для вас здоровье, никак не
смею вас более удерживать», — и все расходились.
Евгения Петровна была восхитительно хороша в своем дорожном неглиже, и прелесть впечатления, производимого ее присутствием, была
тем обаятельнее, что Женни нимало этого не
замечала.
Ее глаза совсем выздоровели; она теперь не раздражалась, не сердилась и даже много меньше читала, но, видимо, сосредоточилась в себе и не
то чтобы примирилась со всем ее окружающим, а как бы не
замечала его вовсе.
— Рябиновая слабит, —
заметил басом Александровский, — а вот мятная,
та крепит, и калгановка тоже крепит.
На небе уже довольно высоко проглянула луна. Она играла по мелкой ряби бегущей речки и сквозь воду эффектно освещала бесчисленные
мели,
то покрытые водорослями,
то теневыми наслоениями струистого ила.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать, как она стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии,
то соседка только
замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой
мести в глазах, наливавшихся кровью;
то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов;
то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
То видит он перепуганное лицо, которое
молит рыбака перевезть его через озеро из Люцерна в Швиц.
— Вот этое что правда,
то правда, — подтвердил поляк, зная, что уста его надежно декорированы усами, сквозь которые ничей глаз не
заметит презрительно насмешливой улыбки.
Он был необыкновенно мил, любезен и так деликатно вызвался помочь Розанову в получении пока ординаторского места, что
тот и не
заметил, как отдал Рациборскому свои бумаги, немедленно уехавшие в Петербург к галицийскому помещику Ярошиньскому.
Однако, несмотря на
то, что маркиза была персона не видная и что у нее шнырял в голове очень беспокойный заяц, были в Москве люди, которые очень долго этого вовсе не
замечали. По уставу, царицею углекислых фей непременно должна быть девица, и притом настоящая, совершенно непорочная девица, но для маркизы, даже в этом случае, было сделано исключение: в описываемую нами эпоху она была их царицею. Феи оперлись на
то, что маркизе совершенно безопасно можно было вверить огонь, и вручили ей все знаки старшинства.
Исцеляет внутренныя раны персей и лехна
то (
то суть велия нитгаины) дипзоет и прогоняет месячные тови женски нанесонныя раны коликии стары толикие новыя напр-и-мер с ударениями
меча или ножа и иные сечения употребляется с травом завомо лануонит исцеляет всякую фистулу и вся смрадния нужда киисти достиго долны чудно полезный есть и за текущею ухо капляучи у тодленаи три капли с гукно вином омодойною полагается и на ранения зубныя десны и иснедает ю утверждает и колсыушияся и испасти хотяща зубы сохраняет от умори т. е. куги и помогает от всех скорбей душевных и вкупе телесных, внутреннее ево употребление да Будут Ю или Аъ до 15 капаиума а вина или воды вечер и заутра кто его употребит и самиам искуством чудное благодействие разумети Будет».
— У всякого есть свой царь в голове, говорится по-русски, —
заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о
тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
Сам Розанов, вызывавший некогда Илью Муромца с булавой стопудовою, не
замечал, как он перешел далеко за свой радикализм, но оправдывал себя только
тем, что именно нужен был Илья Муромец, а без Ильи Муромца и делать нечего.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать,
то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли
смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма.
Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с
того угла в доме Шуркина». Хорошо?
—
То есть как идеалист? Зачем клеветать? —
заметила Лиза. — Он очень неглупый и честный человек, только тяжелый спорщик и пессимист.
— Этого жизнь не может доказать, — толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. — Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте
смело, что если теория верна,
то она оправдается. Что такое теория? — Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь?
— А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, — снисходительно
заметил Белоярцев. — Это только так кажется, а в существе это и есть
тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.
— То-то и дело, —
заметила Ступина. — Если бы вы были добрее, так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и
то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно,
то можно бы
заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.
С сей поры это почетное звание осталось за Мечниковой, и она при иных
сметах сопричислялась к разбросанному еще в
то время кружку граждан.
Это болезненное явление приключилось с Белоярцевым вечером на первый, не
то на второй день по переходе в Дом и выражалось столь нестерпимым образом, что Лиза посоветовала ему уйти успокоиться в свою комнату, а Абрамовна, постоянно игнорировавшая по своему невежеству всякое присутствие нервов в человеческом теле, по уходе Белоярцева
заметила...
— Ну, это мы увидим, — отвечал Розанов и, сбросив шубу, достал свою карточку, на которой еще прежде было написано: «В четвертый и последний раз прошу вас принять меня на самое короткое время. Я должен говорить с вами по делу вашей свояченицы и
смею вас уверить, что если вы не удостоите меня этой чести в вашем кабинете,
то я заговорю с вами в другом месте».
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай других больше, подумают, сам,
мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так
то и лучше
того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.