Неточные совпадения
— Да бахаревские, бахаревские, чтой-то вы словно не видите, я барышень
к тетеньке из Москвы везу, а вы не пускаете. Стой, Никитушка, тут, я сейчас сама
к Агнии Николаевне доступлю. — Старуха стала спускать ноги из тарантаса и, почуяв землю, заколтыхала
к кельям. Никитушка остановился, монастырский сторож не выпускал из
руки поводьев пристяжного коня, а монашка опять всунулась в тарантас.
Сбоку матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа, друг и сожительница игуменьи, и мать-казначея, обе уж пожилые женщины. На верху же крыльца, прислонясь
к лавочке, стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в
руках чулки с вязальными спицами.
— Я, мой дружочек, я, — отвечала игуменья, протянув
к племяннице
руки.
— Экипаж на житный двор, а лошадей в конюшню! Тройку рабочих пусть выведут пока из стойл и поставят под сараем,
к решетке. Они смирны, им ничего не сделается. А мы пойдемте в комнаты, — обратилась она
к ожидавшим ее девушкам и, взяв за
руки Лизу и Женни, повела их на крыльцо. — Ах, и забыла совсем! — сказала игуменья, остановясь на верхней ступеньке. — Никитушка! винца ведь не пьешь, кажется?
Наконец, кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы с большими книгами под
руками шибко пробежали
к церкви, а за дверью матери Агнии чистый, молодой контральт произнес нараспев...
В дверь вошла молодая, очаровательно милая монахиня и, быстро подойдя
к игуменье, поцеловала ее
руку.
— Спаси вас Господи и помилуй, — проговорила она, подходя
к девушкам и смиренно придерживая одною
рукою полу ряски, а другою собирая длинные шелковые четки с крестом и изящными волокнистыми кистями.
— Что вы, что вы это, — закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула
руку к только что снятой шапке; но Лиза схватила ее за
руки и, любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже не отказалась от этого удовольствия и, перегнув
к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась
к этой фигуре и, охватив своими античными
руками худую шею отца, плакала на его груди теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене, не заметили, как
к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
Бахарев стоял на коленях на пыльной дороге и целовал дочернины
руки, а Лиза, опустившись
к нему, целовала его седую голову.
— Приезжайте
к нам почаще летом, Лизанька. Тут ведь
рукой подать, и будете читать с Николаем Степановичем, — сказал Гловацкий.
Заслышав по зале легкий шорох женского платья, Бахарев быстро повернулся на стуле и, не выпуская из
руки стакана, другою
рукою погрозил подходившей
к нему Лизе.
Тихой, ровной поступью подошла она
к отцу, спокойно поцеловала его
руку и спокойно подставила ему для поцелуя свой мраморный лоб.
— Маме лучше, она успокоилась и с семи часов заснула. Здравствуйте, Женни! — добавила Зина, обращаясь
к Гловацкой и протягивая ей
руку. — Здравствуй, Лиза.
— Ишь, у тебя волосы-то как разбрылялись, — бормотала старуха, поправляя пальцем свободной
руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. — Ты поди в свою комнату да поправься прежде, причешись, а потом и приходи
к родительнице, да не фон-бароном, а покорно приди, чувствуя, что ты мать обидела.
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя так же молча несколько шагов по саду, у поворота
к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою
руку из
руки Гловацкой и, кусая ноготок, с теми же, однако, насупленными бровками, сказала...
— Ну, ты сам можешь делать что тебе угодно, а это прошу сделать от меня. А не хочешь, я и сама пошлю на почту, — добавила она, протягивая
руку к лежащим деньгам.
Женни засмеется, положит работу и идет с ключами
к заветному шкафику, а за ней в самой почтительной позе идет Зарницын за получением из собственных
рук Женни рюмки травничку и маринованных грибков на чайном блюдце.
Возьмет Гловацкий педагога тихонько за
руку и ведет
к двери, у которой тот проглатывает последние грибки и бежит внушать уравнения с двумя неизвестными, а Женни подает закуску отцу и снова садится под окно
к своему столику.
Девушку как громом поразило известие о неожиданном и странном приезде Лизы в Мерево. Протянув инстинктивно
руку к лежавшему на стуле возле ее кровати ночному шлафору, она совершенно растерялась и не знала, что ей делать.
— Да так. Перед этой, как перед грозным ангелом, стоишь, а та такая чистая, что где ты ей человека найдешь. Как
к ней с нашими-то грязными
руками прикоснуться.
Прочитав это письмо, Лиза тщательно сложила его, сунула в карман, потом встала, подошла
к отцу, поцеловала его самого и поцеловала его
руку.
Бахарев горячо принял
к сердцу горе своего приятеля. Он сперва полетел
к нему, дергал усами, дымил без пощады, разводил врозь
руки и говорил...
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу
к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал
рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Женни подошла
к нему и с участием протянула свою
руку. Доктор неловко схватил и крепко пожал ее
руку, еще неловче поклонился ей перед самым носом, и красные пятна еще сильнее забегали по его лицу.
Кроме дьякона и Лизы, все почувствовали себя очень неловко при входе Зарницына, который в передней успел мимоходом спросить о госте, но, нимало не стесняясь своей подчиненностью, бойко подошел
к Женни, потом пожал
руку Лизе и, наконец, изящно и развязно поклонился Сафьяносу.
А дело было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без
рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность
к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
— Чтоб мне не завязывали
рук и глаз и чтоб меня расстреляли на той стороне озера: я хочу лежать ближе
к Рютли.
Пастор взял сына на
руки, прижал его
к своей груди и, обернув дитя задом
к выступившим из полувзвода вперед десяти гренадерам, сказал...
— Господа! позвольте мне представить вам новое лицо, которое вы должны принять по-братски, — произнес Рациборский, подводя Розанова за
руку к столику, перед которым сидели четыре человека.
Райнер все стоял, прислонясь
к столу и скрестя на груди свои сильные
руки; студент и Барилочка сидели молча, и только один Арапов спорил с Ярошиньским.
Рациборский подошел
к печке и, заложив назад
руки, стал молча.
— Это все, что я видел? — спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные
к коленям
руки.
Он сидел, как куколка, не прислоняясь
к стенке, но выдвигаясь вперед, — образец мужской скромности, своего рода московской изящности и благовоспитанности; гладко вычищенную шляпочку он держал на коленях, а на ее полях держал свои правильные
руки в туго натянутых лайковых перчатках.
По гостиной с таинственным, мрачным видом проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но проходил, пожимая
руки всем по ряду и не смотря на тех, кого удостоивал своего рукопожатия.
К маркизе он тоже отнесся с рядовым приветствием, но что-то ей буркнул такое, что она, эффектно улыбнувшись, сказала...
— Красный, совершенно красный, яростный, — шепнула маркиза с серьезной миною стоявшему возле нее Розанову и сейчас же снова обратилась
к Мареичке. А Арапов, обойдя знакомых, взял за
руку Бычкова и отвел его в угол.
— Да, уж вашей
к этому прибавить нельзя, — прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав а la Ristori, [На манер Ристори (франц.).] с протянутою
к дверям
рукою, произнесла: — Господин Пархоменко! прошу вас выйти отсюда и более сюда никогда не входить.
Искренно ответили только Арапов и Бычков, назвавшие себя прямо красными. Остальные, даже не исключая Райнера, играли словами и выходили какими-то пестрыми. Неприкосновенную белизну сохранили одни феи, да еще Брюхачев с Белоярцевым не солгали. Первый ничего не ответил и целовал женину
руку, а Белоярцев сказал, что он в жизни понимает только одно прекрасное и никогда не будет принадлежать ни
к какой партии.
— Просим быть знакомыми, — произнес Канунников, протягивая свою
руку плашмя
к Розанову. Они познакомились.
— «Толкуй больной с подлекарем», — проговорил, вставая, Канунников. — У меня еще делов и боже мой. Прощайте. Прощай, лукавый рабе, — отнесся он
к Лобачевскому. — Молокососов-то не одобряешь, а сам такой же, только потаенный. Потаенный, — шутил он, тряся
руку молодому медику. — Волки, все вы волки, отличные господа перед господом. А ты, новый барин, древности тоже сопротивник?
Эта голова сидела во второй комнате, на самом почетном месте и неустанно молчала. Только нередко она тупо ухмылялась и кланялась подходившим
к ней людям древнего письма и опять сидела, сложив на коленях
руки.
— Или опять пятипроцентные, — замечал третий. — С чего они упали? Как об этом ученые понимают? А мы просто это дело понимаем. Меняло скупает пятипроцентные: куда он девает? Ему деньги нужны, а он билеты скупает. Дело-то видно, куда они идут: всё в одни
руки и идут и оттуда опять
к цене выйдут, а казна в стороне.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты
к небу, а
руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Розанов хотел побывать у Андрияна Николаева в конторе между своими утренними визитациями и обедом. Обойдя отделение и вымыв
руки, он зашел домой, чтобы переменить платье и ехать
к Введению, что в Барашах, но отворив свою дверь, изумился. На крайнем стульце его приемной комнаты сидел бахаревский казачок Гриша.
— Гриша! — воскликнул Розанов, протягивая
руки к румяному мальчику с размасленной головой и ватными патронами на синем казакине.
— Сейчас, Варинька, — отвечал, вскочив, старичок, пожал Розанову
руку и торопливо побежал
к двери.
—
К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы сами по себе. Вы только идите со мною
к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в моей академии. Только нет, — продолжал он, махнув весело
рукою, — вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.
Наконец Лобачевский встал, молча зажег свою свечку и, молча протянув Розанову свою
руку, отправился в свою комнату. А Розанов проходил почти целую зимнюю ночь и только перед рассветом забылся неприятным, тревожным сном, нисходящим
к человеку после сильного потрясения его оскорблениями и мучительным сознанием собственных промахов, отнимающих у очень нервных и нетерпеливых людей веру в себя и в собственный свой ум.
Розанов махнул
рукой и отвернулся
к стенке.
Доктор, с которым Полинька и Лиза шли под
руку, почувствовал, что Калистратова от этой встречи так и затрепетала, как подстреленная голубка. В эту же минуту голиаф, оставив товарищей и нагнувшись
к Полинькиному ребенку, который шел впереди матери, схватил и понес его.