Неточные совпадения
— Ну что это, сударыня, глупить-то! Падает,
как пьяная, — говорила старуха, поддерживая обворожительно хорошенькое семнадцатилетнее
дитя, которое никак не могло разнять слипающихся глазок и шло, опираясь на старуху и на подругу.
— Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один с мужем-то пожила, да и овдовела,
дитя родилось, да и умерло, все,
как говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
— Да, прости меня, я тебя очень обидела, — повторила Лиза и, бросаясь на грудь Гловацкой, зарыдала,
как маленький
ребенок. — Я скверная, злая и не стою твоей любви, — лепетала она, прижимаясь к плечу подруги.
— То-то, вы кушайте по-нашему, по-русски, вплотную. У нас ведь не то что в институте: «
Дети!
дети! чего вам? Картооофелллю, картооофффелллю» — пропищал, как-то весь сократившись, Бахарев,
как бы подражая в этом рассказе какой-то директрисе, которая каждое утро спрашивала своих воспитанниц: «
Дети, чего вам?» А
дети ей всякое утро отвечали хором: «Картофелю».
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое дело слышать об известном положении человека, которого мы лично не знали, и совсем другое, когда в этом положении представляется нам человек близкий, да еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него
как на
ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к этому делу весьма спокойно.
Не успеет Розанов усесться и вчитаться, вдуматься,
как по лестнице идет Давыдовская, то будто бы покричать на нечаевских
детей, рискующих сломать себе на дворе шею, то поругать местного квартального надзирателя или квартирную комиссию, то сообщить Дарье Афанасьевне новую сплетню на ее мужа. Придет, да и сядет, и курит трубку за трубкою.
Ульрих Райнер был теперь гораздо старше, чем при рождении первого
ребенка, и не сумасшествовал.
Ребенка при св. крещении назвали Васильем. Отец звал его Вильгельм-Роберт. Мать, лаская
дитя у своей груди, звала его Васей, а прислуга Вильгельмом Ивановичем, так
как Ульрих Райнер в России именовался, для простоты речи, Иваном Ивановичем. Вскоре после похорон первого сына, в декабре 1825 года, Ульрих Райнер решительно объявил, что он ни за что не останется в России и совсем переселится в Швейцарию.
Она пользовалась первыми проявлениями умственных способностей
ребенка, — старалась выучить его молиться по-русски богу, спешила выучить его читать и писать по-русски и никогда не говорила с ним ни на
каком другом языке.
«Странное дело! — думает он, глотая свежую воду: — этот
ребенок так тощ и бледен,
как мучной червяк, посаженный на пробку. И его мать… Эта яркая юбка ветха и покрыта прорехами; этот спензер висит на ее тощей груди,
как на палке, ноги ее босы и исцарапаны, а издали это было так хорошо и живописно!»
—
Как же! Капустой больных кормит, у женщины молока нет, а он кормить
ребенка велит, да и лечи, говорит.
— Да
как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу,
как не верить? Жена не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать? Не понимаю, что это значит! В прошлом году пятьдесят стеклышек взял,
как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного
ребенка не принялась.
«Ну что ж, — думал он, — ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и хорошего. Конечно, все это лучше, чем быть вместе и жить черт знает
как, а все же и так мало проку. Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего, таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного хлеба.
Ребенок?.. Да бог его знает, что и из него выйдет при такой обстановке», — думал доктор, засыпая.
Доктор, с которым Полинька и Лиза шли под руку, почувствовал, что Калистратова от этой встречи так и затрепетала,
как подстреленная голубка. В эту же минуту голиаф, оставив товарищей и нагнувшись к Полинькиному
ребенку, который шел впереди матери, схватил и понес его.
Прошла минута, две, пять, Розанов с Лизою перешепнулись и послали Помаду нанять первый экипаж,
как в это же мгновение сияющий голиаф поставил перед Полинькой
ребенка, опять высоко подняв локоть, сорвал с себя шляпу, опять сказал с насмешливою важностью: «же ву салю, мадам» и, закрутив ус, пошел по дорожке.
Думы его начались тем,
как будет все, когда умрет этот
ребенок, а умрет этот
ребенок непременно очень скоро — не завтра, так послезавтра.
Ольга Александровна несколько раз пробовала заводить его, заговаривая с
ребенком,
какие бывают хорошие мужья и отцы и
какие дурные, причем обыкновенно все дурные были похожи капля в каплю на Розанова; но Розанов точно не понимал этого и оставался невозмутимо спокойным.
— Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что
какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим
ребенком сядет не мать с своею сантиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.
— Мать, целуя своего
ребенка, удовлетворяет своей чувственности! — повторил Розанов и спросил: —
Как вы думаете об этом, Лизавета Егоровна?
— И это вам скажет всякий умный человек, понимающий жизнь,
как ее следует понимать, — проговорила Бертольди. — От того, что матери станут лизать своих
детей,
дети не будут ни умнее, ни красивее.
— Да что это вы говорите, — вмешалась Бертольди. —
Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение
ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу
ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
— Помилуй, двое
детей,
какое уж похорошеть! Ну, а ты?
Или другой раз Николай Степанович начинал речь с вопроса о том,
как записан Полинькин
ребенок?
— Вот, madame Каверина имела заработок, — рассуждал Белоярцев, — но она имела непредвиденные расходы по случаю болезни своего
ребенка, и ей ассоциация тоже кредитует, так же
как и другим, которые еще не ориентировались в своем положении.
Гражданки, с которыми ее познакомил Красин, смотрели на нее
как на
ребенка.
Девушке часто хотелось вмешаться в эти разговоры, она чувствовала, что уже много понимает и может вмешаться во многое, а ее считали
ребенком, и только один Красин да Белоярцев говорили с ней хотя в наставительном тоне, но все-таки
как со взрослой женщиной.
Вечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в ее спальне. На коленях она держала младшего своего
ребенка и, шутя, говорила ему,
как он будет жить и расти. Няня Абрамовна сидела на кресле и сладко позевывала.
— Неприятное положение, — отвечала Женни и в то же мгновение, оглянувшись на растворенную дверь детской; вскрикнула,
как вскрикивают
дети, когда страшно замаскированный человек захватывает их в уголке, из которого некуда вырваться.
Смешно даже, расскажу вам: он с нею часто разговаривает,
как с
ребенком, знаете так: «Стё, стё ти, моя дюся? да
какая ти у меня клясавица», и привык так.