Неточные совпадения
— Пусти! пусти!
Что еще
за глупости такие, выдумал не пущать! — кричала она Арефьичу.
— Не вижу я в нем ума.
Что за человек, когда бабы в руках удержать не умеет.
— Да ее покойница-мать.
Что это
за ангел во плоти был! Вот уж именно хорошее-то и Богу нужно.
— Да в
чем же ее ошибки,
за которые все так строго ее осуждают?
— Вы сейчас обвиняли ее брата в том,
что он осуждает людей
за глаза, а теперь обвиняете его в том,
что он говорит правду в глаза. Как же говорить ее нужно?
Но прежде,
чем Женни успела что-нибудь ответить, мать Агния ответила
за нее...
— Пошлите, пожалуйста, нашу няню, — попросила Лиза белицу, после
чего та тотчас же вышла, а вслед
за тем появилась Марина Абрамовна.
— Да
что ж
за беда. Я и сама напьюсь с вами.
В доме-то
что у них из-за этого было, страсти Божьи, как, бывало, расскажут.
— Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется,
за веру мою да
за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают,
что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из
чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
—
Что вы,
что вы это, — закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула руку к только
что снятой шапке; но Лиза схватила ее
за руки и, любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже не отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.
—
Что, мол, пожар,
что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит,
за реку чего-то пошли, сказали,
что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все вот
за эту…
за красоту-то,
что вы говорите. Не то, так то выдумают.
— Варсонофия-то сама хороша. Вели-ка завтра этой белице
за часами у ранней на поклоны стать. Скажи,
что я приказала без рассуждений.
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то,
что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня все выболтали уж, так и беретесь снова
за старую песню.
Эти размышления Помады были неожиданно прерваны молнией, блеснувшей справа из-за частокола бахаревского сада, и раздавшимся тотчас же залпом из пяти ружей. Лошади храпнули, метнулись в сторону, и, прежде
чем Помада мог что-нибудь сообразить, взвившаяся на дыбы пристяжная подобрала его под себя и, обломив утлые перила, вместе с ним свалилась с моста в реку.
—
Что такое?
что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа
за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В это время камергерша только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде,
что она приказала управителю расчесть его
за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
— Вы сами, monsieur Помада, знаете,
что за Леночку нельзя платить столько, сколько я платила
за Теодора.
Даже столярный ученик, пятнадцатилетний мальчик Епифанька, отряженный для услуг Помаде, ненавидел его от всего сердца и повиновался только из страха,
что неравно наедет лекарь и оттаскает его, Епифаньку,
за виски.
Та испугалась и послала в город
за Розановым, а между тем старуха, не предвидя никакой возможности разобрать,
что делается в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью, все «вспаривала» больному плечо разными травками да муравками.
— Полно. Неш я из корысти какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я
что умею, тем завсегда готова.
Дело самое пустое: есть такой Чичиков, служит, его
за выслугу лет и повышают чином, а мне уж черт знает
что показалось.
Представь себе, Женя: встаю утром, беру принесенные с почты газеты и читаю,
что какой-то господин Якушкин имел в Пскове историю с полицейскими — там заподозрили его, посадили
за клин, ну и потом выпустили, — ну велика важность!
— А как же! Он сюда
за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. —
Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
Из-за угла улицы, действительно, послышался колокольчик, и, прежде
чем он замолк у ворот училища, доктор встал, пожал всем руки и, взяв фуражку, молча вышел
за двери. Зарницын и Вязмитинов тоже стали прощаться.
— Боже, а я-то!
Что ж это я наделала, засидевшись до сих пор? — тревожно проговорила Лиза, хватаясь
за свою шляпку.
—
Что, Петр Лукич? — спросила Лиза, помещаясь на другое утро
за чайным столиком против смотрителя.
— Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом, а если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, —
что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя
за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим,
что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи,
что же ты
за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то,
что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Да боже мой,
что же я такое делаю?
За какие вины мною все недовольны? Все это
за то,
что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие,
что, кажется, ни перед
чем и ни перед кем не покраснеют. О
чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб
за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
— Ну,
что ж твои там делают? — спросила игуменья, заварив чай и снова взявшись
за чулочные спицы.
—
Что ж это
за мудрость такая!
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется к мужу с покорной головой. А то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите. И
что ты-то, в самом деле,
за колпак такой.
— Да
что тут
за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет, как увидит,
что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не станет. Тебя же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. — А Лиза как?
—
За сущие пустяки,
за луну там,
что ли, избранила Соню и Зину, ушла, не прощаясь, наверх, двое суток высидела в своей комнате; ни с кем ни одного слова не сказала.
—
Что ж, устроено все? — спросил Бахарев Абрамовну, сидя
за вечерним чаем.
Но все ты любишь-то не
за то,
что уважаешь.
—
Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех. Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел
за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
А вот почем, друг любезный, потум,
что она при тебе сапоги мои целовала, чтобы я забраковал этого Родиона в рекрутском присутствии, когда его привезли сдавать именно
за то,
что он ей совком голову проломил.
И не только тут я видел, как она любит этого разбойника, а даже видел я это и в те минуты, когда она попрекала его, кляла всеми клятвами
за то,
что он ее сокрушил и состарил без поры без времени, а тут же сейчас последний платок цирюльнику с шеи сбросила, чтобы тот не шельмовал ее соколу затылок.
А я тебе повторяю,
что все это орудует любовь, да не та любовь,
что вы там сочиняете, да основываете на высоких-то нравственных качествах любимого предмета, а это наша, русская, каторжная, зазнобистая любва, та любва, про которую эти адски-мучительные песни поются,
за которую и душатся, и режутся, и не рассуждают по-вашему.
Бежит Помада под гору, по тому самому спуску, на который он когда-то несся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе. Бежит он сколько есть силы и то попадет в снежистый перебой,
что пурга здесь позабыла, то раскатится по наглаженному полозному следу, на котором не удержались пушистые снежинки. Дух занимается у Помады. Злобствует он, и увязая в переносах, и падая на голых раскатах, а впереди,
за Рыбницей, в ряду давно темных окон, два окна смотрят, словно волчьи глаза в овраге.
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого,
что свидетельствовало бы о прибытии человека
за сорок верст по русским дорогам. В одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
Женни, точно, была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием,
чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась
за дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно,
что и люди и старик-отец тотчас почувствовали,
что в доме есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
Все уездные любители церковного пения обыкновенно сходились в собор к ранней обедне, ибо Никон Родионович всегда приходили помолиться
за ранней, и тут пели певчие. Поздней обедни Никон Родионович не любили и ядовито замечали,
что к поздней обедне только ходят приказничихи хвастаться, у кого новые башмаки есть.
Был еще
за городом гусарский выездной манеж, состроенный из осиновых вершинок и оплетенный соломенными притугами, но это было временное здание. Хотя губернский архитектор, случайно видевший счеты, во
что обошелся этот манеж правительству, и утверждал,
что здание это весьма замечательно в истории военных построек, но это нимало не касается нашего романа и притом с подробностью обработано уездным учителем Зарницыным в одной из его обличительных заметок, напечатанных в «Московских ведомостях».
А следить
за косвенным влиянием среды на выработку нравов и характеров, значило бы заходить несколько далее,
чем требует наш план и положение наших героев и героинь, не стремившихся спеться с окружающею их средою, а сосредоточивавших свою жизнь в том ограниченном кружочке, которым мы занимались до сих пор, не удаляясь надолго от домов Бахарева и Гловацкого.
Справедливость заставляет сказать,
что едва ли не ранее прочих и не сильнее прочих в это новое выделение вошли молодые учители, уездные и домашние;
за ними несколько позже и несколько слабее — чиновники, затем, еще моментом позже, зато с неудержимым стремлением сюда ринулись семинаристы.