Неточные совпадения
— Пусти! пусти! Что еще
за глупости
такие, выдумал не пущать! — кричала она Арефьичу.
— Да в чем же ее ошибки,
за которые все
так строго ее осуждают?
— Пойдемте, —
так же шепотом отвечали обе девушки и стали пробираться вслед
за Феоктистою к выходу. На дворе стояли густые сумерки.
— Нет, обиды чтоб
так не было, а все, разумеется,
за веру мою да
за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все вот
за эту…
за красоту-то, что вы говорите. Не то,
так то выдумают.
— Да. Это всегда
так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни
за что не будет.
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня все выболтали уж,
так и беретесь снова
за старую песню.
— Осторожней, дружочек, она не
так здорова, — скороговоркою добавила Ольга Сергеевна и, приподняв перед своего платья, засеменила вдогонку
за опередившими ее дочерьми и попадьею.
— Что
такое? что
такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа
за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
И точно, «тем временем» подвернулась вот какая оказия. Встретил Помаду на улице тот самый инспектор, который
так часто сажал его в карцер
за прорванный под мышками сюртук, да и говорит...
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В это время камергерша только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде, что она приказала управителю расчесть его
за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе
так, ни
за что ни про что, а никто не любил. До
такой степени не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
— Полно. Неш я из корысти какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку
такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я что умею, тем завсегда готова.
— Маленькое! Это тебе
так кажется после Москвы. Все
такое же, как и было. Ты смотри, смотри, вон судьи дом, вон бойницы
за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это над городническим домом.
На дворе училища было постоянно очень тихо, но все-таки двор два раза в день оглашался веселыми, резкими голосами школьников, а уж зато в саду, начинавшемся
за смотрительским флигелем, постоянно царила ненарушимая, глубокая тишина.
Дело самое пустое: есть
такой Чичиков, служит, его
за выслугу лет и повышают чином, а мне уж черт знает что показалось.
Подсунули, думаю,
такую историю в насмешку, а
за эту насмешку и покатят на тройках.
Вы обратите на него внимание, Лизавета Егоровна, — это дорогой экземпляр, скоро
таких уж ни
за какие деньги нельзя будет видеть.
— Я хотел было
за тобою ночью посылать, да
так уж… Как
таки можно?
— Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить
таким образом, а если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, — что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя
за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Правда, правда, — подхватил Бахарев. — Пойдут дуть да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, и другим беспокойство. Ох ты, господи! господи! — произнес он, вставая и направляясь к дверям своего кабинета, — ты ищешь только покоя, а оне знай истории разводят. И из-за чего,
за что девочку разогорчили! — добавил он, входя в кабинет, и
так хлопнул дверью, что в зале задрожали стены.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты
за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Да боже мой, что же я
такое делаю?
За какие вины мною все недовольны? Все это
за то, что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Да, — вздохнув, застонала Ольга Сергеевна. — Одну глупость сделаем,
за другую возьмемся, а там
за третью,
за четвертую и
так далее.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть
такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб
за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
— Что ж это
за мудрость
такая!
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется к мужу с покорной головой. А то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите. И что ты-то, в самом деле,
за колпак
такой.
За женихами падать очень уж
так нечего.
И
так жила Лиза до осени, до Покрова, а на Покров у них был прощальный деревенский вечер,
за которым следовал отъезд в губернский город на целую зиму.
Даже бахаревский садовник и птичница пришли сюда, несмотря на пургу, и тоже переходили
за ряжеными из кухни в людскую, из людской в контору и
так далее.
— Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех.
Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел
за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего
такого, что свидетельствовало бы о прибытии человека
за сорок верст по русским дорогам. В одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
Женни, точно, была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась
за дело плотно, без шума, без треска, тихо, но
так солидно, что и люди и старик-отец тотчас почувствовали, что в доме есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
В одиннадцать часов довольно ненастного зимнего дня, наступившего
за бурною ночью, в которую Лиза
так неожиданно появилась в Мереве, в бахаревской сельской конторе, на том самом месте, на котором ночью спал доктор Розанов, теперь весело кипел не совсем чистый самовар. Около самовара стояли четыре чайные чашки, чайник с обделанным в олово носиком, молочный кубан с несколько замерзшим сверху настоем, бумажные сверточки чаю и сахару и связка баранок. Далее еще что-то было завязано в салфетке.
— Что ж
такое было? — спросила она ее наконец. — Ты расскажи, тебе будет легче, чем
так. Сама супишься, мы ничего не понимаем: что это
за положение?
— Да что
за пренебрежение
такое в обращении?
— Что это, матушка! опять
за свои книжечки по ночам берешься? Видно
таки хочется ослепнуть, — заворчала на Лизу старуха, окончив свою долгую вечернюю молитву. — Спать не хочешь, — продолжала она, —
так хоть бы подруги-то постыдилась! В кои-то веки она к тебе приехала, а ты при ней чтением занимаешься.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно
так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только
таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью
за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Лизе самой было смешно, что она еще
так недавно могла выходить из себя
за вздоры и биться из-за ничтожных уступок в своем семейном быту.
— Что
за благодать
такая?
Был у молодой барыни муж, уж
такой был человек, что и сказать не могу, — просто прелесть что
за барин.
«Черт знает, что это
такое!» — размышлял оставшийся
за штатом Помада, укладывая в карман чистый платок, которым намеревался обернуть руку.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела
за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди,
такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Жил он скромно, в двух комнатах у вдовы-дьяконицы, неподалеку от уездного училища, и платил
за свой стол, квартиру, содержание и прислугу двенадцать рублей серебром в месяц.
Таким образом проживал он с самого поступления в должность.
В подобных городках и теперь еще живут с
такими средствами, с которыми в Петербурге надо бы умереть с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько лет назад еще как безнуждно жилось-то с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму или Карачеве, где
за пятьсот рублей становился целый дом, дававший своему владельцу право, по испитии третьей косушечки, говорить...
Дьяконицыны знакомые даже находили, что ей уж, кто ее знает
за что, в этом учителе счастье
такое Создатель посылает.
— Ну, пусть, положим, теперича, — рассуждали между собою приятельницы, — двадцать пять рублей
за харчи. Какие уж там она ему дает харчи, ну только уж
так будем считать: ну, двадцать пять рублей. Ну, десять с полтиной
за комнаты: ну, тридцать пять с полтиной. А ведь она сорок два рубля берет!
За что она шесть с полтиной берет? Шесть с полтиной — деньги: ведь это без пятиалтынного два целковых.
— Это рассуждать, Ольга Сергеевна,
так отлично, а сами вы модистку в гости не позовете и
за стол не посадите.
— Он
такой милый; все мы его любим; всегда он готов на всякую услугу, и
за тобой он ухаживал, а тут вдруг налетела та-та-та, и вот тебе целая вещь.
— Я
так рассказал, — отвечал, сконфузясь, Помада и, спрыгнув с фундамента, исчез
за кустами палисадника.