Неточные совпадения
— Господи! Как странно вы смотрите, тетя, на
жизнь. Или
будь деспотом, или рабом. Приказывай или повинуйся. Муж глава, значит, как это читается.
Между последними
было много очень, очень молодых существ, в которых молодая
жизнь жадно глядела сквозь опущенные глазки.
«Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же
быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?..
Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором
был способен сознать, что в самом деле в
жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня
есть еще другие дети, для которых нужна моя
жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Что, если это так
будет всегда, целую
жизнь?
Гловацкий, Вязмитинов, Зарницын, доктор и даже Бахарев
были, конечно, знакомы и с Никоном Родионовичем, и с властями, и с духовенством, и с купечеством, но знакомство это не оказывало прямого влияния ни на их главные интересы, ни на их внутреннюю
жизнь.
Когда доктор заходил посидеть вечерок у Гловацких, тогда уж обыкновенно не читали, потому что у доктора всегда
было что вытащить на свет из грязной, но не безынтересной ямы, именуемой провинциальною
жизнью.
Напротив, она полюбила ее всем сердцем, и все ей
было мило и понятно в этой
жизни.
Вся наша знакомая уездная молодежь немного размышляла о положении Лизы, но все
были очень рады ее переселению в Мерево. Надеялись беспрестанно видеть ее у Гловацких, рассчитывали вместе читать, гулять, спорить и вообще разгонять, чем бог пошлет, утомительное semper idem [Однообразие (лат.).] уездной
жизни.
Мы должны
были в последних главах показать ее обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной
жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом в действительном размере ее сил.
Лиза порешила, что окружающие ее люди—«мразь», и определила, что настоящие ее дни
есть приготовительный термин ко вступлению в
жизнь с настоящими представителями бескорыстного человечества, живущего единственно для водворения общей высокой правды.
«Ну, смотри, — говорит барыня, — если ты мне лжешь и я убеждусь, что ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу так, что у тебя в
жизни минуты покойной не
будет».
— Да, но у вас
есть же какая-нибудь теория
жизни?
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с
жизнью. Мать при мне отца поедом
ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
С пол-аршина длины
было это лицо при столь же соразмерной ширине, но не
было на нем ни следа мысли, ни знака
жизни.
— Для этого-то и нужно, чтобы вы
были несколько в лучшем положении; чтобы вы
были спокойнее, счастливее; чтобы ваша
жизнь наполнялась чем-нибудь годным.
— И еще… — сказала Лиза тихо и не смотря на доктора, — еще… не
пейте, Розанов. Работайте над собой, и вы об этом не пожалеете: все
будет, все придет, и новая
жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы можете не видеть ничего впереди.
Здесь
был только зоологический Розанов, а
был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново
жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
— Я люблю вас, Евгения Петровна, — повторил Вязмитинов, — я хотел бы
быть вашим другом и слугою на целую
жизнь… Скажите же, скажите одно слово!
Все
было тихо; все жило тою
жизнью, которою оно умело жить и которою хотело жить.
Это, как сказано,
был лучший день в швейцарской
жизни Марьи Михайловны.
Она
была чрезвычайно рада этому, благодарила мужа, причастилась и три последние дня
жизни все говорила с сыном.
Был опять русский священник с дьячком, который
пел над гробом Марьи Михайловны о мире, где нет печали и воздыхания, но
жизнь бесконечная.
— Что немец, — немец еще
пьет, а он баба, — подсказал Бычков. — Немец говорит: Wer liebt nicht Wein, Weib und Gesang, der bleibt em Narr sein Leben lang! [Кто не любит вина, женщин и песен, тот глупец на всю
жизнь! (нем.)]
— Цели Марфы Посадницы узки, — крикнул Бычков. — Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? — фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений
есть факт естественной
жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может
быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?
— Это вздор: родительская любовь предрассудок — и только. Связь
есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях общества. Отца и матери, в известном смысле слова, ведь нет же в естественной
жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.
Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в
жизни такого друга, каким
была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза
была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки
была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна
были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую
жизнь.
Искренно ответили только Арапов и Бычков, назвавшие себя прямо красными. Остальные, даже не исключая Райнера, играли словами и выходили какими-то пестрыми. Неприкосновенную белизну сохранили одни феи, да еще Брюхачев с Белоярцевым не солгали. Первый ничего не ответил и целовал женину руку, а Белоярцев сказал, что он в
жизни понимает только одно прекрасное и никогда не
будет принадлежать ни к какой партии.
Лобачевский
был лет на пять моложе Розанова, но в нем обнаруживалось больше зрелости и спокойного отношения к
жизни, чем в Розанове.
Хожалый
был отомщен. Барсук
был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его
жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.
Розанов никак не мог додумать, что это за штука, и теперь ему стали понятны слова Стрепетова; но как дело уже
было кончено, то Розанов так это и бросил. Ему ужасно тяжело и неприятно
было возвращаться к памятникам прошедшего, кипучего периода его московской
жизни.
Розанову даже становилось весело, и он, забывая все тревоги, радовался, что через несколько часов он снова
будет с семьею, и потом пойдет тихая, осмысленная
жизнь на пользу ребенка, и т. п.
Положено
было только подрессировать его; мягким образом заставить его дать жене «свободу и
жизнь».
Жизнь Полиньки
была невыносима: ум ее словно присох, и она жила, не видя никакого выхода из своего печального положения.
В Полиньке некоторые губернские власти приняли участие, наскоро свертели передачу ее гостиницы другому лицу, а ее самоё с ребенком выпроводили из города. Корнету же Калистратову
было объявлено, что если он хоть мало-мальски
будет беспокоить свою жену, то немедленно
будет начато дело о его жестоком обращении с нею и о неоднократном его покушении на
жизнь ребенка.
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною
жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем
быть у нас в Богородицком, с того угла в доме Шуркина». Хорошо?
Мало-помалу Помада входил в самую
суть новой
жизни и привешивался к новым людям, но новые люди его мало понимали, и сама Бертольди, у которой сердца все-таки
было больше, чем у иных многих, только считала его «монстром» и «дикобразом».
Полинька, успокоившись,
была веселее обыкновенного и несколько нарушила свое обычное молчание, скромно, но прехарактерно рассказав некоторые трагикомические случаи своей
жизни.
Это обстоятельство очень неприятно напомнило Розанову о том страшном житье, которое, того и гляди, снова начнется с возвращением жены и углекислых фей. А Розанову,
было, так хорошо стало,
жизнь будто еще раз начиналась после всех досадных тревог и опостылевших сухих споров.
— Да не только нового приюта, а и новой
жизни, Дмитрий Петрович, — говорила Полинька. — Теперь я ясно вижу, что это
будет бесконечная глупая песенка, если вы не устроитесь как-нибудь умнее. Ребенка вам отдадут, в этом
будьте уверены. Некуда им деть его: это ведь дело нелегкое; а жену обеспечьте: откупитесь, наконец.
— Именем всемогущего Бога да
будешь ты от меня проклята, проклята, проклята;
будь проклята в сей и в будущей
жизни!
— Что, сударыня, милая! — возражала жена Саренки. — С лица-то не воду
пить, а
жизнь пережить — не поле перейти.
— Нет, вы теперь объясните мне: согласны вы, чтобы гробовщики жили на одном правиле с столярями? — приставал бас с другой стороны Лизиной комнаты. — Согласны, — так так и скажите. А я на это ни в
жизнь, ни за что не согласен. Я сам доступлю к князю Суворову и к министру и скажу: так и так и извольте это дело рассудить, потому как ваша на все это
есть воля. Как вам угодно, так это дело и рассудите, но только моего на это согласия никакого нет.
— И это вам скажет всякий умный человек, понимающий
жизнь, как ее следует понимать, — проговорила Бертольди. — От того, что матери станут лизать своих детей, дети не
будут ни умнее, ни красивее.
Лиза оставалась неподвижною одна-одинешенька в своей комнате. Мертвая апатия, недовольство собою и всем окружающим, с усилием подавлять все это внутри себя, резко выражались на ее болезненном личике. Немного нужно
было иметь проницательности, чтобы, глядя на нее теперь, сразу видеть, что она во многом обидно разочарована и ведет свою странную
жизнь только потому, что твердо решилась не отставать от своих намерений — до последней возможности содействовать попытке избавиться от семейного деспотизма.
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна
была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной
жизни клятвенно обязал давать Лизе до ее выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя.
— Этого
жизнь не может доказать, — толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. — Вообще целое это положение
есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? — Ноты. Отчего же не
петь по нотам, если умеешь?
А главное, все твердилось о труде: о форме труда, о правильном разделении труда, о выгодах ассоциационной
жизни, о равномерном разделе заработков, а самого труда производилось весьма мало, и заработков ни у кого, кроме Белоярцева, Прорвича и Кавериной, не
было никаких.