Неточные совпадения
— Слышу, Лиза, или, лучше сказать, чувствую, — отвечала
та, охая от получаемых толчков, но все-таки
еще придерживаясь подушки.
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А
то, что институты! У нас что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях
еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с
тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила
еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Геша не будет так дерзка, чтобы произносить приговор о
том, чего она сама
еще хорошо не знает.
И точно, словно какие-то болезненные стоны прорывались у нее иной раз в самых отчаянных и самых залихватских любовных мазурках танцоров, а к
тому же
еще в город приехал молодой тапер-немец; началась конкуренция, отодвинувшая вдову далеко на задний план, и она через два года после отъезда Юстина тихо скончалась, шепча горячую молитву за сына.
Надо было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило Помаду. Потом он и здесь успокоился, решил, что пока он
еще поживет уроками, «а
тем временем что-нибудь да подвернется».
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если вы не имеете никаких определенных планов насчет себя,
то не хотите ли вы пока заняться с Леночкой? Она
еще мала, серьезно учить ее рано
еще, но вы можете ее так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на
того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба
еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
— Это сегодня, а
то мы все вдвоем с Женни сидели, и
еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты
еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя
еще есть сестра девушка. Положим опять и
то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
Если же
еще с полчаса истерия в доме не прекращалась,
то двери кабинета обыкновенно с шумом распахивались, Егор Николаевич выбегал оттуда дрожащий и с растрепанными волосами.
Сначала, когда Ольга Сергеевна была гораздо моложе и
еще питала некоторые надежды хоть раз выйти с достоинством из своего замкнутого положения, Бахареву иногда приходилось долгонько ожидать конца жениных припадков; но раз от раза, по мере
того как взбешенный гусар прибегал к своему оригинальному лечению, оно у него все шло удачнее.
— То-то. Матузалевне надо было сырого мясца дать: она все
еще нездорова; ее не надо кормить вареным. Дайте-ка мне туфли и шлафор, я попробую встать. Бока отлежала.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то
еще грехом, а
то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
Общество распадалось не только прежним делением на аристократию чина, аристократию капитала и плебейство, но из него произошло
еще небывалое дотоле выделение так называемых в
то время новых людей.
Если же к этому собранию
еще присоединялся дьякон и его жена,
то тогда и пели, и спорили, и немножко безобразничали.
Он не похож был на наше описание раннею весною, когда вся пойма покрывалась мутными водами разлива; он иначе смотрел после Петрова дня, когда по пойме лежали густые ряды буйного сена; иначе
еще позже, когда по убранному лугу раздавались
то тихое ржание сосуночка,
то неистово-страстный храп спутанного жеребца и детский крик малолетнего табунщика.
В одиннадцать часов довольно ненастного зимнего дня, наступившего за бурною ночью, в которую Лиза так неожиданно появилась в Мереве, в бахаревской сельской конторе, на
том самом месте, на котором ночью спал доктор Розанов, теперь весело кипел не совсем чистый самовар. Около самовара стояли четыре чайные чашки, чайник с обделанным в олово носиком, молочный кубан с несколько замерзшим сверху настоем, бумажные сверточки чаю и сахару и связка баранок. Далее
еще что-то было завязано в салфетке.
Это ораторствовал
тот белобрысый губернаторский адъютант: «Я, говорит, ее
еще летом видел, как она только из института ехала.
— Нет, равно боюсь. Эта просто бедовая; говори с ней, да оглядывайся; а
та еще хуже.
«Гроза» не случится у француженки; ну, да это из
того слоя, которому вы
еще, по его невежеству, позволяете иметь некоторые национальные особенности характера, а я вот вам возьму драму из
того слоя, который сравнен цивилизациею-то с Парижем и, пожалуй, с Лондоном.
Либо уж
те соскочут да сами такую
еще теорию отхватают, что только ахнем.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за
то, что
тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного.
Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
— Нет-с, далеко не
то самое. Женщину ее несчастие в браке делает
еще гораздо интереснее, а для женатого мужчины, если он несчастлив, что остается? Связишки, интрижки и всякая такая гадость, — а любви нет.
Еще P. S. Не стесняйтесь сообщать сведения всякие, там после разберемся, а если случится ошибка,
то каждый может оправдаться».
— Дохторша-то! Экая шальная бабешка: на мужа-то чи-чи-чи, так и стрекочет. А твоя маменька с сестрицами, замест
того, чтоб судержать глупую,
еще с нею финти-фанты рассуждают.
— Дело не в скандале, а в
том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы
еще можете быть очень полезны.
Здесь был только зоологический Розанов, а был
еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал
то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом,
то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице,
то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
— Ну, это
еще байдуже; а вот як бы у купи,
то вай, вай, вай… лягай,
та и помри,
то шкоды только ж.
— И не кажи лучше. Сказываю тебе: живу, як горох при дорози: кто йда,
то и скубне. Э! Бодай она неладна була, ся жисть проклятая, як о ней думать. От пожалел
еще господь, что жену дал добрую; а
то бы просто хоть повеситься.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать, как она стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии,
то соседка только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что,
еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
А
то отправятся доктор с Араповым гулять ночью и долго бродят бог знает где, по пустынным улицам, не боясь ни ночных воров, ни усталости. Арапов все идет тихо и вдруг, ни с
того ни с сего, сделает доктору такой вопрос, что
тот не знает, что и ответить, и
еще более убеждается, что правленье корректур не составляет главной заботы Арапова.
Утеснители швейцарской свободы не знают пределов своей дерзости. Ко всем оскорблениям, принесенным ими на нашу родину, они придумали
еще новое. Они покрывают нас бесчестием и требуют выдачи нашего незапятнанного штандарта. В
ту минуту, как я пишу к тебе, союзник, пастор Фриц уезжает в Берн, чтобы отклонить врагов республики от унизительного для нас требования; но если он не успеет в своем предприятии до полудня,
то нам, как и другим нашим союзникам, остается умереть, отстаивая наши штандарты.
Обстоятельства делали sous-lieutenant'a владыкою жизни и смерти в местности, занятой его отрядом. Он сам составил и сам конфирмовал смертный приговор пастора Райнера и мог в один день безответственно расстрелять без всякого приговора
еще двадцать человек с
тою короткою формальностью, с которою осудил на смерть молодого козленка.
— «Озеро
еще может смилостивиться, а цезарский фогт никогда не смилуется», — отвечает охотник, отталкивая лодку, и челнок с двумя седоками
то нырнет на свинцовых волнах озера,
то снова мелькнет на белом гребне.
Революционные парижские кружки тоже не нравились Райнеру.
Еще он мог симпатизировать федеративным стремлениям чехов, но участие католического духовенства и аристократии в делах польской национальности отворачивало его от этих дел. Брошенные отцом семена презрения к папизму крепко разрослись в молодом Райнере, и он не мог вообразить себе никакой роли в каком бы
то ни было участии с католическим попом. К
тому же, как уже сказано, Райнер не был почитателем принципа национальностей.
Над столом
еще висел портретик прекрасной молодой женщины, под которым из
того же поэта можно было бы написать...
— А
то что ж
еще? — с улыбкою ответил Пархоменко и, сев с некоторою, так сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой руки в глаз и выпятил его из орбиты.
— Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? — закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. — Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли
ту правду наши деды через три реки на нашу землю.
Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! — Бычков плюнул и добавил: — вот что это он нам теперь значит.
— Что немец, — немец
еще пьет, а он баба, — подсказал Бычков. — Немец говорит: Wer liebt nicht Wein, Weib und Gesang, der bleibt em Narr sein Leben lang! [Кто не любит вина, женщин и песен,
тот глупец на всю жизнь! (нем.)]
— Что нам ваше римское право! —
еще пренебрежительнее крикнул Бычков. — У нас свое право. Наша правда по закону свята, принесли
ту правду наши деды Через три реки на нашу землю.
Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была
еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но
тем не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей
то, что в Москве называется «форсом».
Брюхачев стоял за женою и по временам целовал ее ручки, а Белоярцев, стоя рядом с Брюхачевым, не целовал рук его жены, но далеко запускал свои черные глаза под ажурную косынку, закрывавшую трепещущие,
еще почти девственные груди Марьи Маревны, Киперской королевы. Сахаров все старался залепить вырванный попугаем клочок сапога, в
то время как Завулонов, ударяя себя в грудь, говорил ему...
— Да так, у нашего частного майора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо.
Еще, говорит, лютареву ересь одну кое время можно попотерпеть, а
то, говорит, не надыть никакой». Так вот ты и говори: не
то что нашу, а и вашу-то, новую, и
тое под сокрытие хотят, — добавил, смеясь, Канунников. — Под лютареву ересь теперича всех произведут.
— Ну, спасибо, спасибо, что покучились, — говорил Канунников, тряся Розанову обе руки. — А
еще спасибо, что бабам стомаху-то разобрал, — добавил он, смеючись. — У нас из-за этой стомахи столько, скажу тебе, споров было, что беда, а тут, наконец
того, дело совсем другое выходит.
Счастливое лето шло в Гапсале быстро; в вокзале показался статный итальянский граф, засматривающийся на жгучую красоту гречанки; толстоносый Иоська становился ей все противнее и противнее, и в одно прекрасное утро гречанка исчезла вместе с значительным
еще остатком украденной в откупе кассы, а с этого же дня никто более не встречал в Гапсале и итальянского графа — поехали в
тот край, где апельсины зреют и яворы шумят.
— Весьма замечательная девушка. Я теперь
еще о ней не хочу говорить. Мне нужно прежде хорошенько поэкзаменовать ее, и если она стоит,
то мы должны ею заняться.
Радость на Чистых Прудах была большая; но в этой радости было что-то
еще более странное, чем в
том непонятном унынии, в которое здесь приходили в ожидании этого торжественного обстоятельства.
В
тот вечер, когда происходил этот разговор, было и
еще одно существо, которое было бы очень способно покраснеть от здешних ораторств, но оно здесь было
еще ново и не успело осмотреться.
То прекрасное качество, которое благовоспитанные люди называют «терпимостью», в некоторых случаях было усвоено Розановым в весьма достаточном количестве. Он не вытерпел бы, если бы Лизу злословили, ну а цинически разбирать женщину? — Это что же? Это не вредит. Остановить — в другом месте заговорят
еще хуже.